Русский остаток - Людмила Николаевна Разумовская

как будто только у нее ребенок и без отца, а у лейтенанта Евдокимова никаких ребенков нет и вообще он железный! И еще она просила, нет, она умоляла что-нибудь для него сделать! Для ее мужа, который опять же ни в чем не виноват, а что до крещения, так они отказываются от этого пережитка, в доказательство чего она – вот! – сорвала со своей шеи крошечный крестик и бросила его на пол.

На лейтенанта Евдокимова ни ее слова, ни слезы, ни жест с сорванным крестиком не произвели никакого впечатления. Он только с жадностью смотрел, как обнажилась ее тонкая белая шея, когда она срывала крест, как колыхалась ее грудь под тоненькой кофточкой.

– Успокойтесь… – сказал он не своим голосом и, сам дрожа, поднес ей стакан с водой. – Успокойтесь… – снова пробормотал он, – я помогу… я даю слово… – А сам уже хватался за ее плечи, грудь, пытаясь стащить не дававшую ему покоя кофточку.

– Я обещаю… милая, хорошая… девочка… я все сделаю…

Она сначала не поняла… А поняв, стала жалобно отбиваться.

– Что вы делаете?.. Пустите!.. Оставьте меня… Нехорошо…

– Хорошо… все хорошо… сейчас… я тебя отпущу… сейчас… милая… хорошая… подожди… сейчас… я не могу…

Через несколько минут она, растрепанная, красная, жалкая, перед тем как уйти от него опозоренной, посмела выдавить из себя униженно:

– Александр Степанович, миленький… вы уж, пожалуйста… похлопочите… за моего… ребеночек… без отца…

Стоя к ней спиной, оправляясь, он процедил не оборачиваясь:

– Пошла вон, сука.

Евдокимов знал, что к таким действиям власти относятся если не поощрительно, то вполне лояльно, опасаться здесь нечего. И в дальнейшей его карьере случались у него подобные истории, зачастую инициаторами их становились сами глупые женщины, не понимавшие, что, получая плату, единственно для них возможную, Евдокимов, даже если бы и захотел, практически ничем не мог им помочь, ибо система, которую придумал не он, но которой он исправно служил, не существовала без жертвоприношений. Он был лишь их подавальщик.

После войны, когда миллионы мужчин полегли на фронте, а многие-многие другие долбили мерзлую землю в спецпоселениях и лагерях, статный, красивый Евдокимов вполне заслуженно пользовался успехом у женщин. Он привык к легким победам и никогда не утруждал себя дополнительными ухаживаниями. Он даже считал подобно многим доморощенным донжуанам, что самим уже фактом соития благодетельствует любую женщину, делая ее хоть на краткий миг счастливой, и потому совесть его была спокойна. И только эта несчастная жена посаженного им капитана портила ему всю картину такой удачной, такой преуспевающей мужской жизни.

Разумеется, он забыл о ней очень скоро, но вот теперь… перед приближающейся кончиной оба они, погубленный муж и поруганная жена, встали перед его совестью как живой укор.

«Чертов капитан! – думал Евдокимов. – Мало я их пересажал… Может, остался жив, а я ему тут панихиду пою… И эта его… дура… подвернулась… Надо бы выяснить…»

Он дал задание оперативникам выяснить судьбу капитана Преображенского и всех его ближайших родственников. Ему доложили, что в живых осталась только его дочь, проживающая с мужем и сыном в Петербурге Галина Сергеевна Преображенская (Галá).

Нет… чушь… она не могла быть его дочерью, у них уже был ребенок, когда это произошло… Ну а вдруг тот ребенок умер и эта самая Галина… Господи, проще простого узнать год ее рождения… Ну конечно!.. Чего он, дурак, разнервничался!.. А и как не нервничать, если у этого американского сыночка был с ней роман! Фу!.. Да… были у него неприятности от его первенца. Конечно, нынче не те времена, а все равно, хоть и оставили его в органах на той же должности, но на дальнейшей карьере поставлен крест… Ну и наплевать… что ему, мало того, что имеет? В отличие от многих, он не зарывался, не жадничал, помня сказку о золотой рыбке… Жена, правда, пробовала из-за чего-то ворчать, но он быстро поставил ее на место, как умел ставить всех, включая дочерей с их зависимыми от него мужьями… Неплохие мужики… но какая-то на них… порча, что ли, печать… Он и сам не мог объяснить эту лежащую, по его мнению, на всех не воевавших мужчинах печать… Ладно, черт с ними, пусть живут как умеют, а его песенка спета… «Ну и что же в этой его песенке было хорошего?» – думал и вспоминал Евдокимов, и сколько бы он ни думал и ни вспоминал, ничего не мог вспомнить лучше любви своей к крошечной, прозрачной от худой жизни под немцами Анечки.

Анечка… худенькая темноволосая девочка с огромными печальными глазами и родинкой на правой щеке, кормившая его, младшего лейтенанта, раненного в обе руки, с ложечки, пунцово красневшая от его неумелых поцелуев, просиживавшая ночами у его постели, а он, радостный и счастливый, все шептал ей на ухо какие-то глупые, но такие вожделенные для обоих слова нежности и обещаний немыслимо прекрасной жизни, в которую они оба тогда поверили…

И потом, когда он получил письмо о рождении сына, Сережи… Сколько было тогда не сравнимой ни с чем ликующей радости, ни с чем, разве только с Победой… Да, пожалуй, если и были в его жизни радостные мгновения, то это не вознесшая его в столицу фортуна, не Москва, не полногрудая хохлушка Оксана, не баловство с чужими женами, не повышения по службе, награды и привилегии, а кроткая Анечка, родившая ему первенца, и Победа… Рождение второго сына он так не переживал, а других радостей, сколько ни силился припоминать Евдокимов, у него не было… Что ж, у других, может, и того нет. Он опять вспомнил своих довольных жизнью и собой зятьев… Нет, радость – это… не удовольствие, не приятность, не удовлетворение, а… когда ты взлетаешь в небо на крыльях и все в тебе и вне тебя поет и ликует и душа готова вырваться из груди и полететь навстречу Богу!..

Что? Богу?.. Какому Богу?

Тому Богу, ради Которого принял раннюю смерть капитан Преображенский?

Да кто ж это знает, есть Бог на самом деле или только человеческая фантазия придумала седенького старичка на небесах, чтоб не страшно было умирать… «Что-то такое, конечно, есть», – тоскливо думал по обычаю потерявших веру отцов Евдокимов. Но на этом «что-то» и заканчивались его религиозные представления о Боге. Это глупые предки веровали в Пресвятую Троицу, во Христа Спасителя и Богородицу Деву, их просвещенные потомки веруют, в лучшем случае, во «что-то такое есть».

Но с Богом умирать легко, а со «что-то такое есть» – поди попробуй.

Нет, конечно, если не брать в расчет смерть, так оно без Бога-то