Русский остаток - Людмила Николаевна Разумовская

куда как вольготней, живи как захочется, как живется, а ежели и ответ держать, так только перед начальством, а начальство – что? Те же слабые человеки, и ничто человеческое им не чуждо, а стало быть, и отвечать не перед кем.

Так чего же он боится? Смерти? Небытия? Или ответственности?..

Нет там ничего, бредни. Смерть и – прав был Базаров – лопух на могиле.

А в небытии – что страшного? Вот ведь не было же нас раньше, до того, как нас родили, и что? Чувствовали мы страдание от небытия? Так же и теперь: пока живешь – чувствуешь, а закроешь глаза – ничего уже чувствовать не будешь.

В дверь постучали. Вошла все еще моложавая, богатая телом жена.

– Шурик, пора лекарство…

Он поглядел на нее так, словно впервые увидел ее крупную, грузную фигуру («Как у бегемота», – подумал Евдокимов), лицо с двойным подбородком и короткие жирные пальцы.

– Чем это от тебя пахнет? – недовольно сморщив нос, спросил Александр Степанович.

– Володя духи подарил, – обиженно сказала жена, – французские…

– Дрянь. Все у нас теперь французское… нижегородского разлива. Дома сидишь – зачем себя дрянью всякой поливать?

Губы ее задрожали, и близкие слезы уже заблистали во все еще красивых карих очах Оксаны Григорьевны. Она поставила на столик лекарства и промокнула глаза платком, изо всех сил постаравшись не обидеться на ставшего нестерпимо раздражительным в болезни мужа.

– Ну давай, чего там надо проглотить? – грубо сказал Евдокимов, желая поскорее отделаться от жениного присутствия.

Он выпил лекарство.

– Все? – спросил он все так же недовольно и грубо и, видя, что жена не собирается уходить, все больше раздражаясь, закричал: – Ну и… давай, давай, оставь меня в покое, иди!

Не выдержав, жена громко разрыдалась.

– Что я тебе… сделала, Шурик?.. Я же не виновата… что ты болен… Никто не виноват… Почему ты меня… так ненавидишь… – захлебываясь слезами, рыдала Оксана.

«Боже мой, какая тоска! – думал Евдокимов. – Не сдержался, идиот, теперь вот истерика на два часа». Он смотрел на нее отстраненно, как посторонний, и, как беспощадный фотограф, отмечая все ее природные и возрастные недостатки. Он мог бы вмиг ее успокоить, приласкав и сказав ей пару утешительных слов, но вместо этого по-прежнему брезгливо и холодно смотрел, как покраснел ее нос, как громко и некрасиво она сморкается, как трясется ее подбородок с двумя выросшими невесть с чего бородавками…

Неужели с этой незнакомой, чужой женщиной он прожил всю жизнь, а Анечка, его милая кроткая Анечка, мучилась с двумя детьми без него, можно сказать, свихнулась из-за него, негодяя! И сыновья… если бы он жил с ними, выросли бы нормальными советскими людьми, а не… Все, решено! Завтра же он поедет к ней! Объяснится! Кто знает, может, Бог (опять Бог?) пожалеет его и он не умрет так сразу, умрет через год или два… и он успеет развестись с этой толстой дурищей и снова жениться на единственной своей, родной и любимой Анечке! А если кто-нибудь… на работе или в семье посмеет пикнуть!.. Если кто-нибудь посмеет!.. «Пусть только посмеют!» – грозил неведомо кому Евдокимов и сердце его наливалось последней молодой силой и радостью.

Повеселев, он почти радостно сказал:

– Ну ладно, будет. Поревела, и ладно. Иди. – Он хлопнул рукой по ее широкой спине, и жена, восприняв это как ласку своего безнадежно болящего супруга, успокоенная, вышла из его комнаты.

А Евдокимов принялся снова мечтать о новой прекрасной жизни с Анечкой. Если, конечно, Бог (или тот, кто все-таки там есть) даст…

5

– Вам кого? – спросил Борис, открыв дверь и увидев незнакомого мужчину в хорошем зимнем пальто с дорогим воротником и такой же меховой шапке.

– Мне Анну Капитоновну. – Глаза мужчины впились в него цепко, но смотрели весело и дружелюбно.

– Так она… А вы, собственно, кто?

– А это я потом тебе объясню, – весело сказал Евдокимов. – Пройти разрешаешь?

– Проходите… – неуверенно ответил Борис. В обращении и во всей фигуре незнакомца было что-то такое начальствующе-важное, что никому и в голову бы не пришло ответить ему иначе. – Мама болеет. Там… – Он махнул рукой в соседнюю, смежную комнату.

Евдокимов огляделся. М-да… Понастроил «кукурузник» курятников! Вождь народов строил куда лучше. Впрочем, не беда. Было бы здоровье, а переехать в нормальную квартиру – это он ради Анечки устроит!

– Так я разденусь, с твоего позволения. – И, не дожидаясь согласия, стал снимать шапку и пальто.

– Вот тапочки, – сказал Борис.

– Отлично. Можно и тапочки… Ну что? – снова весело спросил Евдокимов, проходя и оглядывая небогато убранную комнату: раскладной диван, телевизор, детская кроватка… – Стало быть, женился? И как жена? Доволен?.. А это значит внук… Анны Капитоновны? – увидел он фотографию годовалого крепыша. – Ха-а-рош! Как зовут?

– Серега… – с недоумением смотрел на Евдокимова Борис, теряясь в догадках.

– Ого!.. В честь брата?.. Пишет чего? Или так и затерялся в дебрях загнивающего капитализма? – Евдокимов засмеялся.

– Однако… вы слишком осведомлены…

– Осведомлен, братец, осведомлен… работа такая. Ну да ладно. Как там мать? Болеет, говоришь? Можно войти?

– Проходите… только я не знаю… она, в общем, не совсем…

Евдокимов открыл дверь в смежную комнату и сразу увидел Анечку… Она лежала на высоко взбитых подушках страшно исхудавшая, с белым, измученным лицом и закрытыми глазами.

– Что с ней? – упавшим голосом спросил Евдокимов.

– Онкология.

– Давно?

Борис пожал плечами.

– Операцию сделали?

– Сказали – бесполезно.

– Ну, ты уж тогда… – сникнув, сказал Евдокимов, – выйди. Я один с ней хочу… понимаешь?

– Понимаю, – почему-то сказал Борис, хотя по-прежнему ничего не понимал, и вышел.

Евдокимов подошел к кровати, сел рядом, молча глядя на то ли спящую, то ли в забытьи свою первую, преданную им любовь, которую вознамерился на старости лет осчастливить.

– Анечка… – тихо позвал он.

Она сразу открыла глаза, словно всю жизнь ждала его зова.

– Анечка, ты меня узнаёшь? – страдальчески спросил Евдокимов, глядя на ее еще живые мощи.

Она смотрела на него немигающим, как из бездонного колодца взглядом, в котором невозможно было прочесть ничего.

– Это я, Саша… – хрипло сказал Евдокимов. И добавил: – Твой муж.

В ее глазах по-прежнему ничего не отразилось, и неизвестно было, понимала она то, что говорил ей Евдокимов, или сознание уже покинуло ее исстрадавшееся тело и душу.

«За что? Ей-то, ей-то за что?!» – вопрошал Евдокимов неизвестно кого по примеру всех верующих во «что-то такое есть», ибо, если бы он знал, в Кого верует, он не задавал бы подобных вопросов, а с самого начала знал, что невинные всегда страдают в этом мире за виноватых, принося за них жертву Богу.

– Ты меня прости, – говорил Евдокимов ничего не понимавшей Анечке, –