Самоубийцы и другие шутники - Евгений Львович Чижов

Сложнее было с детьми – они, особенно дочь, были гораздо проницательней и чутко реагировали на недостаток любви, как ни пыталась она его скрыть. Мария то срывалась на них, вымещая накопившееся раздражение, то, пытаясь загладить вину, накупала им кучу игрушек, они валялись потом, брошенные и ненужные, по всей квартире, и в стеклянных глазах матерчатых зайцев она читала упрек, которого не решались ей высказать ее дети.

Беспорядок! Дети повсюду порождали беспорядок, заставить их убирать за собой было невозможно, а еще шум и хаос: они непрерывно ссорились, что-то делили, отнимали друг у друга, и уговорить их помолчать, когда тишина была необходима ей, как воздух, не было ни одного шанса. Она закрывалась в своей комнате, затыкала уши, но их крик проникал сквозь все преграды и терзал ее мозг. Особенно невыносим был визгливый голос дочери. Сыну Мария была благодарна за его искреннее подростковое безразличие к ней, за способность надолго уходить с головой в свои игры, а вот дочери игрушек было мало, она постоянно пыталась приласкаться, вынудить мать к ответным ласкам и переманить ее на свою сторону в вечной войне с братом. Мария видела ее хитрости и удивлялась: всего семь лет, ангел на вид, а фальшива в каждом движении, во всем своем слащавом подлизывании, больно скребущем в ней пустоту там, где должна была быть любовь.

В мечту об отъезде (побеге) на дачу входили представления об одиночестве, тишине, порядке, об избавлении от множества высасывающих ее силы лишних вещей, которыми перегружена была жизнь в городе. Там, думала Мария, она сможет сосредоточиться и решить, что для нее по-настоящему важно, а от чего нужно освободиться. Но когда мечта наконец сбылась и в начале августа она переехала на дачу, довольно быстро выяснилось, что тем, от чего ей больше всего хотелось освободиться, была она сама. Более никчемной и бесполезной вещи у нее не было.

Дача была огромным деревянным домом, еще до революции построенным ее прадедом, где поколениями жили и в который потом, перебравшись в города, приезжали на лето Мариины предки. И каждое поколение оставляло после себя залежи вещей, хранившихся в кладовых, клетях, подсобных комнатах, на чердаке, но все равно не помещавшихся и заполнявших жилые пространства. Все, что не находило применения в городе – в основном одежда, обувь, старые книги, бытовая техника – десятилетиями свозилось сюда, но Мария еще с детства подозревала, что зимой, когда людей нет, вещи живут собственной тайной жизнью, размножаются и расползаются по дому, иначе трудно было объяснить тот застывший повсюду хаос разбросанного старья, каким дом встречал хозяев в каждый новый приезд. Всякий раз Мария давала себе слово навести порядок – все равно на даче заняться было особенно нечем – выбросить все ненужное, но сколько бы она ни выбрасывала, оставалось все равно значительно больше. В доме были дальние нежилые помещения, набитые такой рухлядью, что она даже думать о них боялась. Все это приданое давно умерших невест, парадные костюмы истлевших женихов, белье пуховых перин, на которых зачинались состарившиеся и на недалеком деревенском кладбище похороненные дети – весь этот когда-то свидетельствовавший о богатстве, а теперь никому не нужный хлам отчетливо пах разложением и смертью. В детстве Мария его запаха совсем не чувствовала, потом с каждым годом он становился все сильнее. Обычно за лето она постепенно к нему привыкала и переставала замечать, но в этом августе он преследовал ее с особенной силой – лип и цеплялся к ней на каждом шагу, даже когда она уходила из дома, шла в лес или на реку, все равно не отставал, так что скоро ей стало казаться, что это вовсе не старые вещи, а она сама, Мария, пахнет, как старая ненужная вещь. Она дважды в день ходила купаться на реку, вымылась в бане, побрызгалась самыми дорогими духами – ничего не помогало, запах не проходил. Он был с ней днем и ночью, и в темноте под одеялом, слушая ночные скрипы громадного дома, она принюхивалась к себе и думала, что так будет пахнуть ее труп в первые дни после смерти. Она гладила себя, чтобы вернуть телу ощущение жизни, ей было себя жаль, но она не плакала – плакать она давно разучилась, словно высохла.

Одна только мысль о том, чтобы вступить в борьбу с хаосом и начать убираться, вызывала у нее усталость. Обычно она переносила несколько вещей из комнаты в комнату, рассматривала белье или одежду, чтобы решить, что оставлять, а что выбросить, вытирала пыль с допотопной мебели, однажды даже вымыла пол. Потом садилась передохнуть на несколько минут и оставалась там, где присела, надолго, занятая неотложными и важными мыслями, которых потом не могла вспомнить. Так же, как замирала в случайном месте она, застывал и хаос с теми ничтожными изменениями, какие она успевала в него внести. А если Мария, оторвавшись от своих мыслей, окидывала его взглядом, то видела, как он каменеет у нее на глазах, принимая черты вечности: все в этом доме выглядело совершившимся и остановившимся навсегда, нечего было и думать что-либо здесь всерьез изменить. То есть думать-то можно было сколько угодно, но любая брошенная еще прошлым летом и по-прежнему свисающая со спинки стула или кровати тряпка служила ей неопровержимым доказательством, что ничего из этого не выйдет, все ее усилия напрасны. С фотографий на стенах, поджав губы, тускло смотрели на Марию ее предки – далекие малознакомые люди, настоящие хозяева дома – и неподвижный их взгляд говорил ей, что они тут навсегда, а она совсем ненадолго, по сути, она здесь гость, не больно-то и желанный. Перед лицом их черно-белой фотографической вечности она чувствовала себя тенью, и в этом можно было бы найти облегчение – тень невесома, полупрозрачна, никому ничего не должна, – но ее тень была тяжелой, набрякшей темным веществом вины, неспособной раствориться ни в темноте, ни в свете. Устав отдыхать от никогда не заканчивающейся уборки, Мария уходила на открытую террасу над крыльцом и садилась там пить чай, читать старые журналы или просто глядела на дорогу и лес за ней. Отсюда лес выглядел не тусклым, задыхающимся в пыли, как сквозь немытые окна дома, а свежим, непрерывно шевелящимся, живущим скрытой таинственной жизнью. Это его мелкое шевеление и уже ясно различимая в листве желтизна отзывались в Марии