Самоубийцы и другие шутники - Евгений Львович Чижов

поддерживала неохотно, очевидно, тема ее мало волновала: если тут водились волки, почему бы не встречаться в этих лесах и пришельцам, она не находила в этом ничего особенного, тем более что слабо верила Толиным рассказам, подозревая в них фантазии одинокого человека, которому легко убедить себя в их действительности, поскольку рядом нет никого, кто бы вправил ему мозги. Гораздо большее впечатление на нее произвело, когда Толя показал ей взрыхленную землю возле тропы, сказав, что это сделали кабаны. Кабанов Мария боялась с детства еще больше, чем волков, потому что волками пугали взрослые, но никто из ее сверстников их не видел, с кабанами же некоторые встречались и рассказывали об этом потом как о самых жутких встречах в своей жизни. Оттого, что где-то вокруг рыщут кабаны, пасмурный, пронизанный сквозняками густой смешанный лес выглядел еще темнее и глуше. Мария отчетливо почувствовала, что лес принадлежит обитающему в нем зверью, а они, люди, проходят сквозь него как посторонние. Хотя Толя, целыми днями бродящий по лесам, сам себя называющий лесным человеком, может, не такой уж и посторонний, от него и пахло как от животного, едкой обволакивающей смесью пота, кожи, давно не мытого тела, к которому его хозяин потерял, похоже, всякий интерес. Определенно он был ближе к зверям, чем к людям, сам же сказал, что со зверями ему проще.

Поднявшийся из детства страх перед кабанами, распространившийся на все, что она видела, так что любое движение куста или треск ветки становились знаками опасности, скоро утомил Марию. Она говорила себе, что смешно в тридцать семь бояться того же, что и в четырнадцать, но страх, пронизав насквозь всю ее жизнь, заставил ее ощутить, как давно она живет, и почувствовать такую усталость, как если бы все прошедшие годы навалились на нее разом. К этому добавилась усталость от долгой ходьбы, так что, когда они дошли до лесной речки, за которой начинался обещанный лес, полный белых, Мария попросила Толю остановиться передохнуть.

Расположились на пригорке, Толя снял и постелил свою куртку, Мария растянулась на ней. Куртка пахла так же, как и сам Толя, разве что слабее, но этот запах не был ей неприятен, по крайней мере, она могла выносить его без отвращения, а главное, он вытеснял приставший к ней запах старых вещей, который она уже считала своим, за одно это она испытывала благодарность. Мария смотрела на лес за речкой, когда что-то сверкнуло в Толиных руках, и, переведя взгляд, она увидела отблеск проглянувшего сквозь тучи солнца на его ноже. Он хотел отрезать ей хлеба с колбасой, но Мария отказалась, тогда он сделал бутерброд себе и деловито жевал, когда она спросила:

– Ты ведь за убийство сидел? А кого ты?

Толя ответил не раньше, чем прожевал и запил из фляжки:

– Отчима. Мать, глупая дура, за такого чудака на букву «м» вышла – никак мне с ним было не ужиться. Угнетал он меня. А я молодой был, горячий, не стерпел… Сейчас бы, может, и стерпел. Чем грех на душу брать, лучше б уехал куда-нибудь. А тогда не смог. Да и мать было жаль, ей тоже от него доставалось.

– И как ты его?

Толя обернулся на Марию (до этого говорил, глядя в сторону), очевидно, решая, стоит ли ей рассказывать такие вещи.

– Да табуреткой по кумполу. Он здоровый амбал был, лицом к лицу мне б с ним не справиться, а так подошел сзади – и готово дело. Скинул в погреб, думал, потом решу, куда его девать, а он очухался и наружу полез. Пришлось молотком ему сверху добавить. Тут уж, я бы сказал, было без вариантов: если б не я его, тогда он бы меня точно порешил. Тут уж у меня выбора не было.

– Тяжело это было?

– Что тяжело? – не понял Толя.

– Человека убить.

– Да я бы не сказал… Разозлиться надо как следует. А он меня тогда так разозлил, что я уже себя не помнил. А когда себя не помнишь, все само собой получается.

– А на меня бы ты смог разозлиться? – спросила Мария равнодушным тоном, продолжая смотреть на лес на другом берегу.

– На тебя-то мне зачем злиться?

– Да так… устала я. Давно живу, устала.

Она произнесла это, не жалуясь, с безусловностью окончательного диагноза, Толя уловил в ее голосе тяжелую уверенность, которая ему не понравилась. «Странная все-таки, – решил он. – Надо с ней поосторожней».

– Устала – отдохни. Делов-то…

– Не получается. Сколько ни отдыхаю, только еще больше устаю.

– Ну не знаю… На море съезди. Смени, как говорится, обстановку.

– Не помогает мне море. Неделю-полторы еще ничего, а потом так надоедает, что смотреть на него тошно. Лес все ж разнообразней, не так скучно.

– Это да, лес повеселей. А море что, вода и вода. Ни грибов, ни ягод. Одни рыбы, да и тех не видно…

– А ты был на нем?

Толя словно почувствовал необязательность вопроса и не отвечал. Он сидел на краю своей куртки, на которой раскинулась Мария, и пристально смотрел в сторону леса, что-то там высматривая и, кажется, забыв о ней. Потом все-таки, не оглядываясь, ответил:

– На море-то? Не-а.

Его правая рука опиралась на куртку в нескольких сантиметрах от Марии. Она разглядывала узлы ее вен, более светлые по сравнению с грязно-темной кожей костяшки пальцев, нестриженные ногти с чернотой под ними – темную руку лесного человека. Она уже сказала себе: «Сейчас или никогда». Сейчас она сделает это. Мария вздохнула, успев слегка удивиться неотвратимости своего движения, и накрыла Толину руку ладонью.

Она ждала его реакции, но он даже не обернулся. Будто и не заметил. Будто прикосновение Марии, вместо того чтобы привлечь его к ней, заставило Толю окаменеть. Она рассчитывала, что после этого он попытается овладеть ею, она станет сопротивляться, и тогда его корявые пальцы сомкнутся на ее горле. Или он пустит в ход свой нож. Но ничего не происходило. Высокие деревья шелестели над ними на слабом ветру, и от рябящего в глазах движения листвы Толин профиль казался Марии еще более неподвижным, точно вырезанным из мельтешащего фона. Слитный шелест наполнял до предела натянутую пустоту ожидания, переполнял слух и, входя в Марию, делал ее легче, поднимал ее, как вскипающая волна. Толя высвободил руку, поднес палец к губам, и только тогда она догадалась посмотреть туда, куда был направлен его взгляд. Рыжеватое существо, вытянув над кустом тонкую шею, тревожно глядело на них большими черными глазами, расположенными по бокам продолговатого лица с рожками надо лбом и