Детство: биография места - Харри Юджин Крюс

— Я знаю, — сказал он. — У нее даже телефона нет.

Он встал с последним колпаком, небрежно взглянул на старушку, которая продолжала умолять нас своим надтреснутым голосом. Джуниор пару раз пнул колесо. «Жаль, что мы не можем украсть всю машину». Он пошел по тротуару и я последовал за ним.

Пройдя полквартала, я обернулся и крикнул:

— Мне очень жаль, леди!

Джуниор остановился и уставился на меня.

— Если тебе так жаль, то нам наверн надо вернуть их обратно. Правд, тогда Берни не даст за них восемь долларов налом.

— Мне не станет хуш, если я скажу этой бедной старушке, что мне жаль, — сказал я и продолжил путь.

На протяжении нескольких недель мы продавали вещи тому же человеку, у которого крали их. Он владел свалкой, где громоздились три квадратных блока из деталей тракторов, автомобилей и стиральных машин — понемногу от всего, что было сделано из металла. Он с большим энтузиазмом покупал у нас медь. Он покупал любой металл, но больше всего платил за медь. Он обожал медь во всех ее проявлениях.

— Я узнал, где есть медь, — сказал мне однажды Джуниор, сидя на бордюре.

Он узнал, что медь свалили под сараем, у которого не было не только дверей, там не было даже стен.

— Мы прост придем туда, чутка заберем и продадим обратно. Там есть трубки, за которые платят больше всего. Если сможем набрать этих медных трубок, то будем купаться в богатстве.

 Так мы и сделали. Украли и продали. Человек, которому мы продали медь, знал, что она краденая. Как еще дети нашего возраста, пара шестилеток, могли получить столько меди? Но он не знал, откуда она взялась, и решил, что знать и незачем. Он даже не хотел знать наших имен. Он буквально сиял, когда мы вошли с его медью. Он заплатил нам — занизив цену, которую ему пришлось бы заплатить любому, кроме малолеток, о чем мы тоже знали, — и радостный выпроводил нас.

Ему нравилось покупать дешевую медь, а нам нравилось воровать для него. Но это не могло продолжаться вечно. Либо Джуниор, либо я, а может быть, мы оба болтали на каждом углу, что крали через черный ход и продавали через парадный. Кто-то вызвал полицию — возможно малец, которого Джуниор протащил по улице за щиколотки, он по привычке избивал любого ребенка, которого мог без проблем отметелить.

Полицейские пришли к нему домой, но ничего не нашли. Однако они напугали его до усрачки. Его избивали и мама, и папа, но он рассказал мне, что был так напуган полицейскими, что почти не чувствовал боли и ему пришлось сосредоточиться, чтобы заплакать. Его родители, как и все родители из округа Бейкон, по плачу определяли, когда им следует остановиться. Дело было не в том, насколько громко звучал плач, ориентироваться следовало на целую совокупность факторов: насколько искренне звучали раскаяния, насколько безнадежно, насколько мучительно и горестно, насколько хорошо понимал ребенок, что он никчемен и что только благодаря Милости Божьей и милосердной порке розгами, он может рассчитывать снова приблизиться к людям, большинство из которых — как ему давали понять — морально превосходят его. Меня поразило то, что Джуниор смог заставить свой голос не дрожать после того, как его только что посетили полицейские из чужого квартала.

— Если я не заплачу, когда папа меня бьет, — сказал Джуниор, — если я не сделаю все как надо, он не угомонится. Когда я пытался сосредоточиться, он повалил меня на пол, и избивал своим ремнем для правки бритвы. Он со всей силы бил меня по голове и всему остальному, и все орал: «Не дури со мной, Джуниор. Не дури со мной».

Так Джуниор стал верующим. Он сказал, что нам следует приложить усилия и найти себе какое-то постоянное место работы. Многие дети работали: по часу или два в день они убирались в магазине или наводили порядок там, где магазины складывали мусор; они занимались всем, что можно доверить ребенку и выполнить быстро, так как считалось противозаконным долго держать детей на работе.

Несколько дней спустя я был в конце Феникс-авеню и проходил мимо небольшого продуктового магазина, позади которого помещалась мясная лавка. Я вошел внутрь и убедил владельца, что нужен ему, чтобы наводить порядок в лавке. На следующий день после приема на работу, я сидел в конце лавки, где чистил разделочный стол и подметал опилки с пола, потому что до окончания работы оставалось всего двадцать минут. В этот момент в магазин вошел мужчина и побежал между рядами в мою сторону. Все, кто там был остановились посмотреть, что происходит — гримаса на лице того мужика выражала дикое отчаяние. Добежав до задней части, он оказался вплотную у стойки и резко остановился. На нем был выцветший комбинезон, броганы и фетровая шляпа. Его верхнюю губу обрамляли густые желтеющие усы. Запястья и руки казались слишком большими для его истощенного тела.

— Нож, — сказал он мне.

— Нож, — ответил я.

— Где? — спросил он.

— В разделочной, — сказал я.

Я стоял недвижимый, словно птичье чучело. Двигались только мои глаза, и они двигались исключительно вслед за ним. Покупатели, а также владелец магазина мистер Джозеф, бросились обратно к мясному прилавку. Они испугались не меньше моего, и все, что мы могли сделать — это смотреть, как мужчина подошел к разделочному столу и взял из прикрученной к нему стойки очень длинный нож с лезвием тонким и острым как бритва. Он поднял нож и вонзил его себе в грудь. Как ни странно, лезвие не вошло так уж глубоко. Все ахнули, а одна женщина потеряла сознание. Мужчина начал ходить по небольшому кругу, словно собака, ищущая место, где можно прилечь. Он ходил так довольно долго, оставляя на опилках следы. Женщина, потерявшая сознание, пришла в себя и ее увели. Затем мужчина остановился. Одной рукой он взялся за нож, а другой ударил по нему ладонью, вонзив лезвие еще глубже.

— Он проколол себе сердце! — закричала одна из дам. Словно по сигналу все выбежали из магазина. Мистер Джозеф, владелец заведения, крикнул через плечо, что позовет полицию.

Мужчина было снова начал кружить, но тут остановился.

— Почему этот парень пошел в полицию?

Он больше не выглядел злым или отчаявшимся — только очень грустным. Нож усмирил его. Помню, я подумал, что он так лечится. Он прибежал