Детство: биография места - Харри Юджин Крюс

краденное. Если он примечал нечто особенно интересное, что точно получилось бы легко украсть, то и находил кого-нибудь, готового заплатить. Позже я узнал, что именно так и вышло с колпаками. Он наметил цель и в ходе разговоров там и сям узнал, что друг его старшего брата собирал машину, для которой подходили новые колпаки от «Плимута».

— Во сколько? — спросил я.

— Че нащет девяти?

— Мама не выпустит из дома в девять, — сказал я. — Давай или к семи тридцати, или дождемся динцати.

К одиннадцати мама заснет от усталости, и я смогу улизнуть. Джуниору ничего не надо было объяснять. Мы уже не раз проворачивали подобное. Мой брат, деливший со мной одну кровать, тоже ничего не сказал по этому поводу. Его не волновало, какими делами я занимаюсь, пока эти дела не касались его самого. Мальчики с фермы не имели ничего общего со своими младшими братьями, особенно когда их разница в возрасте составляла целых четыре года, если только старший не отличался особой агрессией, и не находил никого другого для битья.

— Тогда давай здесь в диннацать, — сказал Джуниор. — Нам надо туда, на Восьмую улицу. Мы должны вернуться через час.

Как я и предполагал, улизнуть из дома не составило труда. Когда я вошел, мама лежала на кровати, прикрыв рукой глаза.

— Где ты был? — спросила она, не убирая руку.

— Мы играли в жарики, — сказал я. Спустя два или три года меня шокирует тот факт, что другие люди произносят это слово как «шарики». — Я не заметил, как стемнело.

— У тебя нет никаких жариков, — сказала она.

И вправду. Я отказался от своих шариков, когда начал воровать. Похоже, эти занятия не сочетались друг с другом.

— Нет, мэм, — сказал я. Не стоило лгать о чем-то, что она знала наверняка. За очевидную ложь мама вставала и била, даже несмотря на тяжелую усталость. — Джуниор адалжил мне немног.

— Ты больше не будешь играть с Джуниором Листером, — сказала она.

— Я не играл, мэм, — сказал я. — Он просто проходил мимо.

— Тебе не добиться обманом успеха в своей жизни. Ты жалкий врун.

— Да, мэм, — сказал я.

Она не шевелилась на кровати, даже не прикрывала глаза рукой, рассказывая мне, что заготовка оказалась скверной. Заготовка представляла собой лист, в который заворачивалась сигара. Работа мамы заключалась в том, чтобы плавно закрутить этот лист, ничего больше, просто одно закручивающее движение, примерно шесть тысяч раз в день. Если листья были мягкими и податливыми, она возвращалась домой, не озабоченная ничем серьезнее ломоты в костях. Но если листья приходили ломкими, если они сопротивлялись закручиванию на металлической пластине, тогда тебе лучше было держать рот на замке и тихо проскальзывать мимо. Никакой, даже самой сложной, стратегией нельзя было пренебречь, если она позволяла тебе остаться незамеченным. В дни, когда заготовки приходили ломкими, можно было запросто закончить рабочий день, заплатив частью психики за шесть тысяч сломанных табачных листьев, за шесть тысяч разочарований, доводивших ее до сокрушительной тревоги и паранойи.

Примерно так же плохие заготовки действовали на женщин по соседству с нами. Вот откуда я еще до возвращения домой знал, что им в тот день попались плохие заготовки. Вот почему я оставался на улице, как мне казалось, до последнего, избегая участи быть зажатым между ее коленей. Я видел, как весь вечер в Спрингфилдской секции женщины, чей запах доходил до тебя даже с расстояния едва различимой видимости, избивали и пороли детей. От них пахло табаком: от их волос, их одежды, их кожи и, возможно, даже от их сердец.

— Лучшеб выбрали другое время, — сказал Джуниор, когда я встретил его в полночь.

— У нее болела голова, — сказал я. — Она не могла заснуть.

— Это плохие заготовки, — сказал он. Это был не вопрос, а утверждение. Он уже получил пару оплеух от своей мамы.

— Куда это мы идем? — сказал я, когда он направился на Восьмую улицу.

— На рынок, — ответил он.

— До туда долго идти, — сказал я.

— Я же постоянно хожу туда-сюда. На все про все уйдет не больше минуты.

Дойдя до Восьмой улицы, мы пошли на запад, к рынку, а затем свернули налево. Место, куда мы направлялись, находилось в третьем квартале, у маленькой кондитерской, не такой длинной и широкой, как наш дом. На обочине перед ней стоял новенький Плимут.

— Тут за кондитерской живет старушка, она заправляет этим местом.

— То есть она живет прямо здесь.

— Да не парься.

Меня обрадовало услышанное, но я все еще немного сомневался, поскольку магазин был таким узким, а тротуар помещался так близко к входной двери, что я знал — она нас услышит, о чем и сказал Джуниору.

Он даже не взглянул на меня, присев на корточки с отверткой возле правого переднего колеса.

— Ты ж еще не ловил их, верно? — спросил он.

— Че мне делать? — спросил я.

— Просто лови, когда он оторвется.

И я поймал. Мы перешли к следующему. Он поработал отверткой, и еще один колпак соскользнул мне в руки. У него уже имелся опыт в подобных делал, и он был хорош. Слишком хорош, потому что, когда он вытолкнул третий, я еще не занял позицию, а колпак уже ударился о тротуар и покатился. Одновременно с ударом колпака о тротуар в глубине магазина загорелся свет.

Ровным, безэмоциональным голосом, двигаясь к последнему колпаку, Джуниор проклял людей, которые не могут нормально ловить вещи.

— Я доверил те самую легкую часть, — сказал он.

Но я уже говорил о другом.

— Там свет. Они включили свет. Это...

— Не парься. Заткнись и сядь вот здесь.

То ли свет заставлял его нервничать, то ли что-то застряло, но Джуниор не смог так сразу открутить колпак. Он что-то бормотал и ковырялся в нем, когда дверь магазина открылась, и сквозь ночь до нас донесся старый надтреснутый женский голос.

— Мальчики, пожалуйста, не воруйте мои колпаки. Пожалуйста, не надо. Оххх, мальчики.

Старушка включила свет в передней части магазина, а мы сидели совсем рядом с местом, где она застыла в инвалидной коляске, вырисовываясь резким силуэтом в дверном проеме.

— Джуниор, — сказал я. — Она в инвалидной коляске.

Джуниор поднял голову, его лицо сияло в тусклом