Детство: биография места - Харри Юджин Крюс

— Смотри, — сказал он. — Можно было взять или банку свинины Кэмпбелла с фасолью, или вот это.

— И ты взял это, — сказал я.

— А че, похоже на свинину с фасолью? — сказал он. Потом: — Это как апельсин, только больше.

Все известное нам об апельсинах, или даже не о них самих, происходило из фруктов, встречавшихся нам время от времени — маленьких, сморщенных, выцветших штучках. Но здесь оранжевый цвет возводился в десятую степень — именно так мы и думали о нем, хотя, очевидно, не могли облечь это в слова.

Все мы нюхали его, прижимая к носу, внимая аромату и задерживая у себя в руках дольше положенного. Мама принесла из кухни нож для разделки мяса.

— Думаешь, надо подождать папу? — спросил я, задавая поистине оптимистичный вопрос, поскольку мы не видели его почти неделю.

— Незачем ждать, — сказал Хойет. Выражение его лица не изменилось. Он поднес пухлый грейпфрут к лицу и снял с него кожуру. Затем мы разрезали его, осторожно и целенаправленно отрывая по ломтику за раз. С кусочков, которые мы называли куйсоками, стекал сок и они отдавали цветочной желтизной.

Но мне хватило одного касания губами, чтобы понять — что-то тут не так, совсем не так.

— Черт, серьезно штоль, мой куйсок испорчен, — сказал я.

— Чет горьковато как-то, да? — спросил Хойет.

Мама заставила подойти к ней, чтобы она могла залепить мне оплеуху. Она сказала:

— Подойди сюда, чтобы я могла дать тебе пощечину, малец. В моем доме нельзя так выражаться.

Ей нравилось иногда заставлять подходить к ней ради пощечины, потому что от этого унижение становилось только сильнее. Когда у меня в голове зазвенело как на колокольне, она мягко и печально рассказала горькую правду о грейпфрутах.

— Но мне сказали, — закончила она, — что грейпфруты очень полезны. Однако для меня они на вкус как зеленая хурма.

Мы стояли в комнате и глотали всю эту кислятину. Нельзя, чтобы продукт пропадал впустую. Федеральное правительство довезло его до самого здания школы, и Хойет сознательно предпочел его свинине и бобам, а затем принес домой в пустом ведре из-под сиропа с проволочной ручкой, в котором он брал в школу обед. Поэтому его нужно было съесть, как заботливо объясняла мама, а мы жевали и глотали, глотали и жевали.

Наконец это закончилось. Все, что осталось — несколько семян, немного мякоти и кожица. Как только у меня появилась возможность действовать скрытно, я вышел на улицу, перегнулся через забор, и проблевался. Наконец подняв голову, я увидел Уиллали. Он стоял ко мне спиной, на грунтовой дороге возле своего дома — слишком далеко, чтобы позвать его. Это был последний раз, когда я видел его, потому что той ночью папа выстрелил в каминную полку из дробовика двенадцатого калибра.

Я слышал пикап, слышал его шаги в доме, и знал, на каком-то подсознательном уровне, что грядет скверная ночь. Около часа дела шли обыкновенно плохо: невероятно изобретательные ругательства между мамой и папой во весь голос; кастрюли и сковородки, отскакивающие от стен кухни, куда папа ушел, чтобы закусить после длительной попойки; бьющаяся посуда; глухой, безошибочный удар плоти о плоть. Старый дом трясся, как трясся и я, и мой брат, который снова спал со мной в одной кровати после того, как ожоги почти зажили, мой брат тоже трясся.

Потом дробовик, ошеломляющий выстрел из двенадцатого калибра, настолько немыслимо громкий, что заглушил все остальные звуки в доме, оставив тишину, более страшную, чем весь предшествовавший ей скандал. Звук, которого мы все так долго ждали, наконец-то раздался. Он буквально расколол нашу жизнь на реальность и память.

Мы ушли мертвецки темной ночью — мама, мой брат и я. Папа остался где-то там позади, его силуэты вырисовывались в свете керосиновой лампы и бродили в дверях. Все произошло быстро, в смятении и страхе, мы все бросились сквозь запах пороха, складывая что-то — не помню что — в картонную коробочку, которую мой брат мог бы нести. Мама застегивала мой комбинезон и одновременно привязывала веревку к крохотному соломенному чемоданчику.

Папа шел за нами по дому, одновременно умоляя маму остаться и угрожая выстрелить во что-нибудь еще, если она уйдет. Я не сомневался, что он может застрелить меня или нас всех. Но я все равно любил его. Насколько я знал, каждая семья переживала такое. Я знал наверняка, что нет ничего необычного в том, что муж стреляет в жену. Вот если бы он застрелил ее — вот это было бы необычно. Я знал достаточно много историй (большинство из них рассказывала одна и та же женщина, в которую едва не угодила пуля), чтобы так думать.

Но папа стрелял дома впервые, и мама, конечно же, тоже впервые — с лицом совершенно бледным, если не считать синих губ — в холодную безлунную ночь повела нас пешком полмили до дома дяди Алтона. По дороге мы с братом задали несколько вопросов, робких, неуверенных вопросов, на которые так и не получили ответа. Мои обожженные ноги не болели, но я был напуган и не мог унять слезы, поэтому говорил, что они болят. Я спотыкался о глубокие выбоины, следуя за мамой в темноте по звуку ее напряженного, сдавленного дыхания. Неустанно рыдая и задыхаясь, я лепетал ей, что все мои ожоги болят, что болит мой детский паралич, и что я хочу вернуться домой.

Она не замедлила шаг, не сбавила темп, и по приглушенному тону ее голоса стало ясно, что она даже не повернула головы, сказав:

— Желай в одну руку, сри в другую. Увидишь, какая наполнится первой.

Так отвечать мальцу, выволоченному на ночной воздух, было совсем не в духе мамы и я раз и навсегда понял, что ничто в нашей жизни уже никогда не станет прежним. И там, прямо на дороге, не видя своей руки перед лицом, я словно разбился еще сильнее. Швы вдоль всех моих членов начали трещать и распускаться. Потом случилось то, чего еще никогда не случалось — я начал ощущать себя гладкой, бескровной картинкой, поднимающейся со страницы, одетой так, что все мои недостатки, особенно мои уродливые кости, искусно скрывались за этими швами.

Я знал, что это неправда, что это выдумка, и что притворяться тем, кем ты не являешься — тоже своего рода обман. Но альтернативы, похоже, не имелось. Если притворяться, то только