Детство: биография места - Харри Юджин Крюс

что время от времени дядя Алтон, который был мне как папа, выскакивал из машины, бежал рядом и беспомощно кричал, чтобы она ехала быстрее, а затем вставал на подножку, пока его терпение опять не начинало иссякать, после чего он снова спрыгивал.

Но порой любое плохое начало может иметь хорошее окончание. Когда я добрался до кабинета доктора Шарпа в Алме и ему, наконец, удалось вытащить меня из прилипшей к коже простыни, он обнаружил, что я ошпарен более чем на две трети тела, но моя голова не ушла под воду (он сказал, что в противном случае я бы умер), и по какой-то странной причине ожоги оказались неглубокими. Он сказал, что, возможно, с возрастом я даже избавлюсь от шрамов. К моменту, когда мне исполнилось пятнадцать лет, шрамы на моей спине, правой руке и ногах сморщились и обесцветились. Сейчас их очертания едва заметны.

В то время единственная больница находилась от нас в тридцати милях, и доктор Шарп сказал, что дома тоже можно создать условия, если над кроватью построят раму, чтобы не накрывать меня одеялом, а также надо мной круглые сутки будет гореть светильник. (Он, как и мы, хорошо понимал, что меня не смогут положить в больницу, поскольку единственное, что доктор Шарп когда-либо получал за заботу обо мне — это удовлетворение от хорошо выполненной работы. Долгие годы я был его самой требовательной и настойчивой благотворительностью, о чем он никогда не говорил ни маме, ни мне. Возможно поэтому в век, когда врачам не доверяют и недолюбливают их, я испытываю к этим людям совершенно противоположные чувства.)

Меня отвезли домой и установили раму от коляски над кроватью. Когда на ней лежала простыня, та напоминала крытую повозку. Также в дом провели линию от Сельского Управления Электрификации, чтобы надо мной все время горела сушильная лампа. Теперь, впервые в жизни наблюдая чудо электричества настолько близко, что можно было прикоснуться к нему, я чувствовал, как боль немного отступает. Она оставалась достаточно сильной, но до некоторой степени ее удавалось облегчить лекарством от доктора Шарпа — бутылкой с черным резиновым шариком, чье содержимое полагалось распылять на ожоги. Когда лекарство высыхало, оно образовывало защитную охлаждающую корку. Но та легко ломалась. Кровать постоянно заполняли черные крошки, которые регулярно убирала Тетушка. Когда меня привезли домой, Тетушка, хотя ей никто ничего не говорил, вернулась, чтобы снова заботиться обо мне.

В тот же день пришел и Холлис Туми. Он вошел в дом без стука и молча. За ним никто не посылал. Но всякий раз, когда кто-то в округе получал ожоги, он появлялся как по волшебству, потому что мог вывести огонь. Он не называл себя целителем, никогда не говорил о Боге, даже не ходил в церковь, хотя его семья и ходила. Его дар был настоящим, и все в округе знали, что он настоящий. Поскольку Холлис был предельно сдержанным и никогда не брал ни денег, ни чего-либо еще за то, что делал, он не называл причин, почему его тянуло к ожогам точно железные стружки к магниту, и даже не говорил «всегда пожалуйста» в ответ на чужие благодарности. Он верил в свои силы и оставался непримиримым как сам Бог.

Когда он приехал, в дом еще не провели свет, над моей кроватью еще не установили каркас коляски, а я лежал, испытывая невыразимую боль. Его ферма находилась недалеко от нашей и не походила ни на какую другую в округе. Птичьи гнезда из тыкв, по форме напоминающие кабачки с кривой шеей, с вырезанным на одной стороне отверстием и вынутыми семенами, висели повсюду, начиная от леса из старых и изгибающихся дубов до его дома. Волнистые стаи белых голубей влетали и вылетали из его сеновала. Он владел кузницей, черной, как головня, где всегда было жарко от открытого горнила, и где среди всего прочего он ковал железные ободья для тележных колес. Он мог вручную изготовить настоящее стрелковое ружье, включая ствол — да не просто гладкий, а нарезной. У него было два быка выносливее мулов, упряжь для которых, вместе с двойным ярмом, он смастерил сам. Его сыновьям никогда не разрешалось заботиться о них. Он поил их водой, кормил и время от времени корчевал с их помощью пни или деревья. Ему также принадлежала единственная бельгийская тяжеловозная лошадь в округе. Лошадь была такой чудовищной силы, что если бы ее запрягли сразу в две упряжки, поставив против хороших мулов, четырех, по два в каждую, она бы обошла их словно козлов. Так что в быках действительно не было проку. Ему просто нравилось держать их.

Он предпочитал очень чистых женщин и очень грязных мужчин. Он думал, что таков естественный порядок вещей. Одна из немногих фраз, которые я когда-либо слышал от него, он произнес ее, глядя вдаль, не обращаясь ни к кому конкретному: «Мужчина имеет право вонять».

Его жена всегда затягивала волосы в тугой пучок на затылке под жестко накрахмаленной белой шляпкой. Ее платья доходили почти до щиколоток, они выглядели и благоухали словно их только что сняли с веревки после долгого дня на солнце.

От Холлиса же пахло так, будто его карманы трещали от свежих куриных кишок, а его комбинезон был жестким точно из металла. Он не носил бороду — он носил щетину. Щетину цвета угля, хотя ему было уже за шестьдесят, и казалось, что она всегда одинаковой длины, такой, когда пора бриться или начать отвечать всем, что ты отращиваешь бороду. Холлис Туми не делал ни того, ни другого.

Когда я увидел его в дверях, на меня словно пролился успокаивающий бальзам. Это же Холлис Туми, он из моего округа, я знаю его сыновей, и он не станет обсуждать с Богом твою боль. Он даже не разговаривал с тобой; он разговаривал с огнем. Комару не протиснуться в дверь, в которой он стоял — таким широким, высоким, и, более того, беспримесно несокрушимым он выглядел. Он жил по своему расписанию, ходил туда, куда ему хотелось. Никто никогда не думал сделать что-нибудь для него, помочь ему. Если он чего-то хотел, то добивался этого. Если не получалось, то он забирал это силой. Холлис Туми не был добрым человеком.

Мой папа наконец вернулся домой, весь красный и перемазанный в блевотине. Он стоял у изножья кровати, но не проронил ни слова, пока Холлис сидел рядом со мной.

Голос Холлиса Туми звучал тихо, как слабое скрежетание напильника по металлу. Я не расслышал большую часть