Детство: биография места - Харри Юджин Крюс

Для детей те дни были временем праздника и безграничной радости. Мы играли, бегали (к тому времени я уже неплохо ковылял), кричали, носили дрова в котельную и грезили о предстоящей ночи, когда будем есть свежую жареную свинину и жаркое из легких, печени и сердца, приготовленное в огромном котле, занимавшем половину печи.

Воздух пропитывался запахом жира, вытапливаемого в кадках на заднем дворе, и резкими визгами свиней у корыт — визгами подлинного свинства, вызванного помоями, а не болью. Животных убивали, но страдали они редко. Фермеры очень старались не причинять им боли. Неважно, признавали они это или нет, но к своим действиям они относились как к ритуалу. Какую бы жестокость они иногда ни проявляли к рабочему скоту и к себе, ни один фермер никогда не стал бы есть животное, которому он намеренно причинял страдания.

На задних ногах свиньи перерезали сухожилия, вставляли в разрезы палку, которую называли палкой для стреноживания, или галлом, и тащили свинью к огромному чугунному котлу, стоявшему в углублении, вырытом в земле, чтобы тушу можно было легко опустить и вытащить. Огонь трещал и ревел в яме под котлом. Огню полагался бережный подход, поскольку воду нельзя было доводить до кипения. Если свинью окунуть в слишком крутой кипяток, то шерсть слипнется, и ее не получится отодрать. Идеальной температурой воды считалась та, при которой по ней удавалось быстро провести пальцем три раза подряд, не получив при этом волдырей.

В отличие от коров, со свиней не сдирают шкуру, а соскабливают с нее щетину. Вытаскивая свинью из воды, по ней проводят тупым ножом, и если вода не слишком горячая, то щетина соскальзывает гладко, как масло, оставляя белую, голую и совершенно очаровательную свинью.

К великому восторгу наблюдавших за всем этим детей, когда свинью опускали в воду, она испражнялась. Дети визжали, хлопали в ладоши и выкрикивали свои восхитительно непристойные детские шутки.

В то утро мама стояла на заднем дворе возле коптильни, где уже развесили несколько свиных туш: ошпаренных, очищенных и выпотрошенных. Вместе с другими дамами она промывала кишки, выворачивала их наизнанку и хорошенько чистила, чтобы потом их можно было набить фаршем с приправами.

Перед домом, где стоял котел, я кое-как играл в «хлестни кнутом» со своим братом и несколькими кузенами. «Хлестни кнутом» — это игра, в которой все берутся за руки и быстро бегут, а затем лидер шеренги резко разворачивается. Поскольку он разворачивается по более узкой дуге, линия участников изгибается как кнут: каждому последующему ребенку в линии приходится преодолевать большее расстояние и, следовательно, двигаться быстрее, чтобы не отставать. Последнего в очереди шеренга буквально вышвыривает и отправляет в полет, отторгая от товарищей по игре.

Меня вышвырнули и отправили в полет в дымящийся котел с кипятком, к плавающей там ошпаренной туше.

Я помню все так же ясно, как и прочее, что когда-либо случалось со мной — все, кроме крика. Любопытно, что я не могу вспомнить крики. Говорят, я кричал всю дорогу до города, но не могу этого припомнить.

Но я помню Джона К. Пейса — чернокожего мужчину, чьего отца тоже звали Джон К. Пейс — который полез в кипящую воду, вытащил меня, поставил на ноги и отступил, чтобы осмотреть. Я не падал, а стоял, глядя на Джона и понимая по его лицу, что я мертв.

По лицам детей, в том числе моего брата, тоже читалось, что я мертв. Я понимал, что так и должно быть, потому что знал, куда упал, и потому, что я не чувствовал боли — не в тот момент — я понимал с леденящей кровь уверенностью, что большинство людей умирают без боли, понимал, что смерть рано или поздно действительно приходит к каждому, и моя только что коснулась меня.

Джон К. Пейс с криком убежал, и другие дети тоже убежали с криками, а я остался стоять у котла — мои волосы, кожа и одежда дымились в ясном холодном февральском воздухе.

В тех воспоминаниях я стою один, осознавая смерть, глядя, как пар поднимается от моих рук и одежды, пока все бегут, и, когда все разбегаются, я остаюсь один на несколько минут и никого нет рядом.

Это всего лишь память. Возможно, прошло всего несколько секунд, прежде чем появились мама и дядя Алтон. Мама потом сказала мне, что услышала мой крик и побежала к котлу, уже понимая, что случилось. Она также рассказала мне, что не могла заставить себя попытаться сделать хоть что-нибудь с этим дымящимся призрачным существом, застывшим у котла. Но она это сделала. Они все это сделали. Они сделали все, что могли.

В том бесконечном промежутке между мгновениями, когда Джон вытащил меня, и когда передо мной возникла мама, я в первую очередь вспоминаю боль. Она начала выказывать себя постепенно, поначалу напоминая скорее песчинки под одеждой.

Я поднял левую руку и коснулся ею своей правой, и все сошло, будто мокрая перчатка. Я имею в виду, что кожа на верхней части запястья и тыльной стороне моей руки вместе с ногтями просто оторвалась и соскользнула на землю. Я мог разглядеть свои ногти, лежащие в маленькой лужице, которую моя кожа образовала на земле передо мной.

Затем я ощутил руки, снимающие с меня одежду, и боль превратилась в то, чего не могут передать слова, или, по крайней мере, не могут передать мои слова. Я не нахожу нужных слов, потому что, когда с меня сняли рубашку, моя спина оторвалась вместе с ней. Когда с меня сняли комбинезон, моя обожженная и сияющая кожа обвисла.

Я все еще держался на ногах, буквально присутствуя при собственной разделке. Сняв с меня одежду, они сделали худшее из возможного — завернули меня в простыню. Они сделали это из паники, ужаса, невежества и любви.

В тот день на ферме случайно оказалась машина. Я не могу вспомнить, кому она принадлежала, но меня посадили на заднее сиденье, на мамины колени — Боже храни эту леди, она тронулась умом, прижимая сваренного сына к груди, — и мы отправились в Алму, на расстояние примерно в шестнадцать миль. Единственное, что я помню о той поездке — мои слова маме, что я не хочу умирать. Я повторял их снова и снова.

Машина, в которой мы ехали, оказалась невероятно медленной. Она была старой и очень, очень медленной — настолько,