Детство: биография места - Харри Юджин Крюс

мной по пятам. Мои ноги нагоняли уныние на Уиллали так же, как и на меня. То, что я стал калекой, изменило его жизнь почти так же, как и мою. И Сэм болел сильнее, чем когда-либо раньше. Его уши уже меньше кровоточили, но теперь начали выпадать зубы. Стоило ему потерять первый зуб, как за месяц выпали все остальные. Даже при всей любви, с которой мы относились к нему, ситуация приближалась к своему финалу.

Однажды отец Уиллали, Уилл, подошел ко мне и встал у забора. Я сразу понял, что грядет что-то плохое, когда он взял меня за руку и помог дойти до крыльца. Затем он отправил своего сына домой, а сам заговорил со мной.

— Твой папа послал меня поговорить с тобой, — сказал он.

— Нащет чего?

— Он бы сам пришел, но попросил меня заняться этим. Он пащтал, что лучше сначала поговорить.

— Заняться чем? — спросил я, уже зная ответ. Я знал, что кое-что случится, случится очень скоро.

Он посмотрел на коричневые поредевшие поля под опускающимся осенним небом. Стебли хлопка, кукурузы и табака уже были подрезаны, и пейзаж теперь походил на разделочную доску — обычный вид округа Бейкон перед самым приходом зимы.

— Я должен отвести Сэма туда, за поле, — сказал он наконец.

Я ничего не сказал.

— Мне над сделать это сегодня, — затем, после долгой паузы: — сейчас.

— Хорошо, — сказал я наконец.

— Нельзя оставлять его вот так, — сказал он. — Сэм слишком хороший пес. Он слепой, он даш не поймет.

— Неправда, — сказал я. Я старался не заплакать. Не из-за присутствия Уилла рядом, а от понимания того, насколько бесполезно и глупо плакать. Если ты не мог вылечить животное — ты убивал его. А никого нельзя вылечить от старости. Если альтернатива — постоянная и непреодолимая боль, то смерть — верное решение. Тут и обсуждать нечего.

Я чувствовал, как дышит Сэм в пыли у крыльца. Я не произносил его имени и не смотрел на него.

— Хорошо, — сказал я.

Уилл достал из заднего кармана короткую веревку и накинул петлю Сэму на шею. Сэм пошел за ним по переулку, опустив огромную квадратную голову и высунув влажный язык из уголка рта.

Позже, когда я вновь ходил вдоль забора, я услышал одиночный выстрел из дробовика со стороны леса. Только тогда я заплакал.

К концу января я мог самостоятельно добредать до загона и смотреть, как стригут мулов ручными машинками. С наступлением зимы у мулов отрастала густая шерсть, сохраняющая им тепло. Но к моменту, когда фермеры начинали раскапывать землю в начале февраля или как только земля оттаивала, мулы таскали на себе так много шерсти, что не могли тянуть плуг целый день, и поэтому их нужно было остричь.

Я никогда не встречал мулов, которые любили бы стричься. Деловитый стальной рот, пережевывающий их шкуры, приводил к порванным жилам и вспоротым животам. Проблему решили путем закручивания носа: простая петля из веревки над верхней губой мула и палка, продетая в эту петлю. Палку следовало закрутить так туго, чтобы выступило немного крови, совсем немного крови из верхней губы, всего лишь красная тонкая линия между зубами и деснами.

Когда выступала кровь, я начинал плакать. Сначала просто похныкивал со стоящими в глазах слезами, но прежде, чем Уилл, державший палку, и папа, состригающий шерсть, заканчивали с третьим мулом, я успевал впасть в истерику. Я ужасно терялся, как терялся и Уиллали, стоявший со мной в углу загона, но ничего не мог с этим поделать. Я не знаю, может причина в том, что я провел столько времени в постели с параличом или во все усиливающихся ночных скандалах дома — криках и визгах, грохоте бьющейся посуды и ломающихся стульев, — вызванных папиными пьяными загулами, но я плакал все чаще по мере того, как продолжалась зима, плакал, как никогда раньше — не по кому-то и не по чему-то конкретному. Иногда, оставшись в одиночестве, я начинал рыдать почем зря.

 Папа пытался уговорить меня пойти домой, но я не пошел, и поскольку я так долго болел, он не заставил меня покинуть загон, что сделал бы при других обстоятельствах. Они отложили стрижку четвертого и последнего мула, пока не получится постричь его незаметно для меня. И все равно я плакал. Каждый раз, поднимая глаза и видя трех дрожащих и нагих мулов с кровавой пеной у рта, я ревел еще громче.

Папа, держа меня на руках в попытках утешить, наконец спросил отчаянным голосом (он не мог вынести моих слез), не хотел бы я поехать в повозке с Уиллом на ферму мистера Джона Тернера, примерно в шести милях отсюда. Уиллали тоже может поехать с нами. Поскольку я почти не выходил с фермы и нигде не был, даже в церкви, с тех пор как слег, я, сопя и икая, наконец успокоился.

Когда мама узнала об этом, то сразу выступила против, но увидев, какая у меня тут же началась истерика — смягчилась. Мы покинули ферму — Уиллали и я — на лежанке повозки, закутавшись так, что виднелись только головы, а Уилл, сидя впереди на поперечине, погонял единственного мула, у которого сохранилась шерсть.

Уилл ехал к мистеру Джону Тернеру, чтобы помочь тому свести кобылу с ослом. Уилл снискал известность как человек, преуспевающий в таких делах — человек, умеющий своими руками и голосом успокаивать кобыл и ослов и, следовательно, не допускать, чтобы их случки проходили кроваво, как это часто бывало.

Приехав к загону мистера Тернера, мы с Уиллали забрались на верхнюю доску забора и смотрели, как взволнованная кобыла скачет по участку, ее дикие глаза закатываются, хвост поднят, а на губах пузырится светлая пена. Нам и так было ясно, что на ней ездят верхом, и что она готова к случке с самцом — жеребцом или ослом. От жеребца мистер Тернер мог ожидать весной жеребенка или кобылу; от осла же — мула. Сейчас он нуждался в муле, и осел уже ждал своего часа, привязанный за забором загона. Ростом осел был примерно вполовину ниже кобылы и весил не более трети ее веса, но он уже учуял ее, и его огромные уши наклонились вперед, а челюсти чавкали и испускали пену. Он уже приготовился действовать.

Уилл зашел в загон и взял беснующуюся кобылу сначала за петлю оголовка, а затем за недоуздок. Пока она