Детство: биография места - Харри Юджин Крюс

на то, что даже такой истощенный, я весил примерно как она, если не больше. Она вынесла меня из спальни и пронесла по длинному коридору, проходящему по центру дома в форме двустволки, в комнату с птицами.

Она остановилась у сетчатой двери, ведущей в комнату с птицами, и мы посмотрели внутрь. Света луны, падавшего из двух высоких окон, хватало для созерцания очертаний гнезд, свитых на маленьких ветках деревьев, прибитых вдоль стены с одной стороны комнаты и самих птиц, пришедших в беспокойство — их крылья трепетали и головы покачивались, вырисовываясь в лунном свете.

— Посмотри туда, дитяшка, — сказала она. — Посмотри туда и уверуй. Птица может унести тя в ад. Может унести тя куда угодно. Я, я так огорщена, шо ты здесь, в доме, дершишь птиц. Они плюются, как змеи, и хотят попасть те в рот. Как попадет в тя — а она попадет — так птица сразу завладеет тобой, завладеет тобой полностью. Теперь узри и уверуй.

Когда она потребовала, чтобы я уверовал, ее прежний мягкий голос стал резким. Но она могла бы обойтись и без этого; я свято верил в смертельную опасность птичьей слюны задолго до того, как мы вышли в коридор.

— Птичья слюна смешается с твоей слюной, и тогда твоя слюна станет ее слюной, а ее — твоей. Ты слушаешь, дитя? Слушай внимательно старую Тетушку, я думаю, шо эт птица… птица винова… пти…

Казалось, она уже не в силах продолжать. Тетушка повернулась, все еще прижимая меня к своей тонкой, костлявой груди, прошла обратно по темному коридору в комнату и уложила меня в кровать. Она снова села в кресло и долго молчала, прежде чем смогла заговорить. Я ждал, потому что знал — это еще не все, и она неслабо напугала меня там, в темноте, где птицы летали напротив залитых лунным светом окон. Ее рот безмолвно шевелился, произнося какие-то слова.

— Я думаю, эт птица… плюнула те в рот, дитяш.

Я безуспешно пытался сесть, опираясь на искривленные ноги, чтобы отодвинуться от нее как можно дальше на другую сторону кровати. Я был напуган. Всю ночь я слышал, как стены оседают вокруг нас, издавая все ночные звуки, которые только может издавать старый дом: скрип балок, треск досок — все это оседало вместе с фундаментом.

Затем тихим, испуганным голосом она очень подробно описала, как однажды поздно ночью видела, как я шел по дороге к дому арендатора, перелез через забор и направился на хлопковое поле. По ее словам, на мне была ночная рубашка, я вышел на хлопковое поле и совершил один большой круг, прежде чем, наконец, остановился и долго-долго смотрел в небо на Луну. Она увидела меня из своего окна, и увиденное сильно напугало ее, потому что она сразу поняла, что, по всей видимости, птица у меня во рту, и я не контролирую себя. За всем стояли птицы.

Она сидела долго и неподвижно, прежде чем наконец сказала:

— Дитяш, если птицы те уже по горло, не проклинай старую Тетушку.

Она рассмеялась, но как-то испуганно. Ее смех звучал по-настоящему безумно, но она подошла и пощекотала меня. Я не смеялся вместе с ней, а лежал как мертвец, потому что лунатизм казался таким загадочным, невыразимым ужасом, так сильно пугал меня, что я готов был поверить, что мной овладели птицы, что они привели меня в поле. Она продолжала смеяться и пыхтеть, но когда я не ответил, она вернулась и села в свое кресло.

— Попрошу у тя две вещи, — сказала она. — Не накладывай порчу и не проклинай Тетушку. Ток не стару Тетушку.

Я слишком боялся смотреть на нее, но когда наконец набрался смелости, она пристально уставилась на меня, и уже не глазами маленькой старушки, с которой я играл и смеялся над страницами из каталога «Сирс, Робак». Теперь на меня смотрели глаза древней вонючей обезьяны, долго запертой в клетке, обезумевшей от какого-то непостижимого гнева.

Она сказала:

— От проклятий на мою голову не станется ниче хорошего. — Она потянулась вперед от своего стула. — Я тош колдунья.

Я даже тогда знал, кто такие колдуньи, знал, что они орудуют куриными костями, козлиными желудками, волосами, булавками, огнем, болезнями и смертью.

Когда я наконец смог говорить, я сказал:

— Нет у меня во рту птичьей слюны. Я, может, и одержимый, но не птицами. Здесь один только я.

Мы больше никогда об этом не говорили. Несколько раз я безуспешно пытался собраться с духом и заговорить. Но на следующее утро я выпустил птиц из комнаты. Вернее, я сказал маме сделать это.

— Выпустите птиц, — сказал я, когда она вошла с моим завтраком.

— Выпустить? — спросила она.

— Всех, — сказал я. — Не оставляйте их в доме.

Она не понимала, но поскольку я болел, она, вероятно, сделала бы все, чтобы не расстраивать меня. Она не поняла, а я понял. Я уже знал — сам того не осознавая, — что каждая вещь в мире полна тайн и удивительной силы. И только правильные способы ведения дел, их ритуалы, сохраняли нас в безопасности. Истории о них существуют не для того, чтобы мы могли их понять, а чтобы мы могли жить с ними. Часть меня знала, что я, как минимум, не имею права держать летающих птиц в закрытой комнате, и в то же время другая часть знала, что, если в доме нет птиц, то они не смогут плюнуть мне в рот. Для меня все стало предельно ясно. Фантазия может не быть правдой в значении, которым ее наделяет мир, но что стояло за правдой, когда фантазия помогала выживать?

Глава 7

Я пролежал с согнутыми ногами шесть недель, и никогда даже подумать не мог, что время моей жизни будет течь настолько медленно. Врачи приходили все реже, а потом их визиты и вовсе прекратились. Они сделали все, что могли. Думаю, для них я был безнадежен.

Жар спал. Посреди ночи у меня все еще случались судороги, но все, что можно было сделать для их смягчения — это попросить Тетушку растереть мне ноги, что она и делала. Говоривший на языках дядя вернулся и несколько раз упал на мою кровать. Но даже это меня не вылечило.

По неизвестным причинам к концу сентября мои ноги слегка расслабились, и я, когда того желал, мог днями напролет сидеть