Детство: биография места - Харри Юджин Крюс

Когда кто-нибудь в его присутствии говорил, что проповедник произнес хорошую воскресную проповедь, он неизменно отвечал, что и сам бы мог выдать хорошую проповедь, коли бы кто-нибудь положил ему за это недельный заработок. «Чертовски хорошая оплата за час работы».

Мама поставила стул к краю кровати и отступила в тень, за пределы освещения керосиновой лампы. Целитель опустился на стул и начал осторожно поправлять шляпу, пока она не села как ему требовалось. Теперь, когда он сидел, мешковатые брюки в складках и тяжелый пиджак выглядели так, будто в них отсутствовало тело, словно их поддерживала уйма старых вешалок. Кроме того, теперь я видел, что он был немного растерян, но не подавал виду и все равно пристально смотрел на меня. Я помню, как подумал (в гневе, который, в свою очередь, возник из страха), что будь он в действительности целителем, ему перво-наперво следовало бы посмотреть в зеркало и исцелить свой окосевший глаз. Но, естественно, я ничего ему не сказал.

Я не знал кто этот человек, не знал его имени (пусть он и пробубнил его), не знал заслуг, и самое главное — он не был местным, что выставляло его не только чужаком, но еще и иностранцем. На мои ноги пялились уже несколько дней бесконечные толпы людей, меня щупали, тянули и, под конец, колотили доктор Шарп с доктором Бранчем, и мне не становилось лучше. Ничего не вселяло в меня уверенность, тем более этот мелкий, беззубый, голодный и морщинистый человек. Ему стоило бы знать, что я не питал надежд на счет излечения от его рук, потому что он сел и долго рассказывал мне в своей скучной и сухой манере о себе и своих силах.

— Я могу зайти глубже, я могу остановить кровь, — сказал он. — Почему? Такое уже бывало с Томом, Том — мой средняк, ногу Тома задело пилой. Когда он распиливал дерево, то задел ногу торцевой пилой и хлынула кровь. Тогда пришли за мной, чтобы я двинул с ними обратно в лес, где он страдал настолько сильно, что не мог вернуться домой, и когда за мной пришли и мы пошли туда, мне хватило одного взгляда.

— Я ничего не сделал, просто произнес стих из Иезекииля. Я произнес стих и остановил кровь там, где она шла.

— Они накладывали какую-то паутину и не знаю, чего там еще, чтобы остановить кровь. Но она не останавливалась, пока я не пришел и не сказал те слова, тогда вот она и остановилась, малой.

— А теперь все дело в том, что ты не хочешь загонять это глубже. Вот почему врачи ниче не могут сделать с ожогами, они просто загоняют их глубже. А вот я, что я делаю, я вытягиваю все оттуда. Но врачи, они самыми нежными способами загонят тот жар прямо к костям, доводят тела прямо до крика. Если довести тела до крика, то он будет просто жечь все, пока не останется ничего, что можно жарить, пока он не погаснет. А тогда ты наверн уже помрешь.

Я слышал, как вскипает ярость в дыхании моего отца у изножья кровати. Когда этот мелкий мужик заткнулся, чтобы перевести дыхание, папа сказал:

— А что насчет ног? Давай о ногах.

Голос папы был полон беспомощности, сарказма и неверия, но если целитель и слышал их отзвуки, то не подавал виду.

— Значит вот эти ноги, — сказал он, указывая так, как будто было неясно, чьи ноги мы должны были там рассмотреть. — Не сказать, что я ваще видел такие. Но эти ноги принадлежали Господу, и Он видел их, и Он возложил на них руку Свою, и Он знает, и потому я не удивлен, что не видел таких.

Папа не мог сдержаться.

— Так берись за них, — крикнул он.

Мелкий мужик повернул свое похожее на лопатку лицо к свету лампы, и его ровный голос, звучавший противовесом к папиному крику, казался почти шепотом.

— Я уже взялся за них. И закончил.

— Тогда какого черта его ноги все такие же? — спросил папа. — Его ноги такие же, какими и были.

— Нет, не такие же. Они просто выглядят так же. Я произнес этот стих из Иезекииля, и щас он между мной, этим мальчиком и Господом. И его ноги совсем не такие, какими были до. И никогда больше не будут.

За его словами последовало долгое молчание, и я почувствовал, а также увидел, как мой папа дрожит, глядя на мои ноги, глядя на них так, будто ожидая, что они внезапно и чудесным образом ослабнут и выпрямятся. Насекомые влетали в открытые окна и сразу же изжаривались под абажуром, пока комната колебалась в слабом свете. Я был в центре их внимания — мелкого мужика, мамы и даже папы, я понял, что в своем горе, пусть и временном, он становился верующим.

Пока длилось молчание, я все продолжал терпеть унижение, потому что акт милосердия не снизошел от Бога, не коснулся моих ног и не исцелил их. Они оставались такими же согнутыми, такими же белыми и такими же полными боли, как и тогда, и я подумал о том, каково это — не только страдать так, чтобы весь мир смотрел на меня и видел во мне урода и дефективного, но и страдать, зная, что за тебя не заступится и Сам Господь.

— Его ноги ни в чем не виноваты, — сказал папа.

Мелкий целитель сказал как ни в чем не бывало:

— Тебе грозит адское пламя за богохульство, когда Иезекииль говорит устами или в уме.

Папа не столько говорил, сколько ритмично пел от горя, его голос смягчился, борьба уже покинула его:

— Мой мальчик искалечен. Он калека.

Целитель встал.

— Он не всегда будет таким, — сказал он и, больше не глядя на меня, вышел из комнаты.

Наконец, из дальнего коридора до нас донесся его тонкий, тихий голос:

— Это может случиться сегодня, или может быть завтра. Когда Бог решит.

Той ночью, когда весь свет погас и я беспокойно дремал, в комнату вошел папа и лег рядом со мной. Я понял, что он плачет, плачет открыто, я никогда не видел, чтобы мужчина так плакал.

— Хочешь поспать на руке своего старика, малец?

Когда я спал с ним, то всегда клал голову на его руку. Я положил голову на его руку и впервые с тех