Детство: биография места - Харри Юджин Крюс

ее и пошел по коридору в маленькую комнату, где на тюфяке спал папа. Здесь он частенько ночевал, если приходил пьяным, буянил, и мама не пускала его в их спальню. Он лежал, все еще одетый, свернувшись калачиком на разостланном на полу тюфяке под открытым окном, через которое падал яркий лунный свет. Я сел рядом и коснулся его лица, провел по толстому шраму от идеальных зубов на его плоской высокой скуле. Воздух в комнате отдавал сладким запахом бурбона. Пот выступил у него на лбу и окрасил рубашку темными пятнами.

— Папа, — сказал я. Он издал тихий грудной звук, и его глаза открылись. — Пап, мне страшно.

Он оперся на локоть, обнял меня и притянул к себе. Я чувствовал щетину его бороды на моей шее. Я дрожал и старался не плакать.

— Каэш, — прошептал он мне на ухо. — Все бывает боятся.

— Я был на хлопковом поле, — сказал я. — Я оттуда.

Он повернул голову, и мы оба посмотрели в окно на ровное белое хлопковое поле, сияющее под луной.

— Тебе это снилось, малой, — сказал он. — Но сейчас все хорошо.

— Я проснулся там.

Теперь я плакал, не издавая ни звука, но не в силах удержать слезы, текущие по моему лицу. Я вытянул босые ноги в лунный свет.

— Смотри, — сказал я. — Мои ноги и подол рубахи посерели от пыли.

Он отстранился и посмотрел мне в глаза, улыбаясь.

— Ты ходил во сне. Тут нечего бояться. У тебя, наверное, это от меня. Я только так ходил во сне в детстве.

Слезы отступили.

— Правда? — спросил я.

— Каэш, — сказал он. — Ничего страшного.

Я не знаю, говорил ли он правду. Но, услышав, что он испытывал то же самое и что оно могло перейти ко мне от него, я почувствовал, как страх отступает.

— Давай ложись здесь на тюфяке со своим старым батей и засыпай. У меня и у тебя все хорошо. У нас обоих все хорошо.

Я лег, положив голову на его толстую руку, окутанную теплым и сладким запахом виски и пота, и мигом уснул.

Папа Уиллали не пил и почти никогда не покидал ферму. В фантазиях я часто представлял Уиллали своим братом, представлял его семью своей. Его папа всегда был рядом, каждый в этой семье знал свое место и цель и все они были вовлечены в общее дело, живя так, как могли бы жить и мы, но не жили. Моего отца было легко любить, но он часто пьянствовал и пропадал; папу Уиллали тоже было легко любить, потому что на ферме он всегда находился где-то неподалеку. Всегда спокойный, он никогда не повышал голос и делал так, что ты чувствовал себя неизменно комфортно, находясь рядом с ним. Он никогда никому не говорил, что делать. Он просил о помощи таким манером, что выходило, будто ты помогаешь ему преодолеть затруднительное положение, из которого он не смог бы выбраться самостоятельно.

— Как считаете, мальчики, вы бы смогли привести Сэма и помочь мне поврачевать над коровой?

Папа Уиллали остановил нас в переулке между домом и загоном для мулов. Мы ехали в маленькой двухколесной повозке, которую тянул Старый Черный Билл, главный козел нашего стада. Уиллали сидел рядом со мной, держа в руках двух черных дроздов, которых мы только что вытащили из ловушки за полем.

— Харри надо бы пристроить этих птах, — сказал Уиллали.

— Все в порядке, — сказал Уилл. — Я буду в загоне.

Утром той субботы в конце июля мы с Уиллали спустились к моей ловушке для птиц и нашли в ней двух черных дроздов. Иногда в ловушку попадала целая стая перепелов, до тринадцати-четырнадцати птиц одновременно. Бабушка Хэйзелтон научила меня делать ловушки из табачных палочек. Это палочки длиной около шести футов и толщиной в квадратный дюйм, на которые вешают табак в сарае. Готовя ловушку, нужно укладывать палочки так, чтобы концы перекрывали друг друга, как стены бревенчатой хижины. Когда четыре стороны ловушки достигнут высоты восемнадцати или двадцати дюймов, нужно накрыть ее, оставляя примерно дюйм между палочками. Так и получается клетка площадью шесть квадратных футов, которая достаточно хорошо пропускает солнечный свет, чтобы внутри света было почти столько же, сколько и снаружи. Все ради этого благого дела. Птицы не пойдут в темную ловушку.

Ты роешь яму — довольно большую яму — под одной стороной квадрата из табачных палочек. Сыпешь муку или измельченную кукурузу на переднюю часть ловушки, еще немного в яму, которую выкопал под одной стороной, и еще больше внутрь самой ловушки. Птицы прилетают, немного едят снаружи, выцарапывают себе проход и кормятся в яме и, наконец, поднимаются в ловушку, где помещена большая часть еды. Когда они соберутся уйти, то ни разу не подумают о яме прямо у них под ногами. Они могли бы уйти тем же путем, которым пришли, но когда они наедятся, то будут думать только о том, как улететь.

Чтобы вызволить птиц из ловушки, всегда требовалось немало усилий, и то утро не стало исключением. Работая с такой большой ловушкой, нужно быть очень осторожным, иначе птицы ускользнут. После получаса неудачных попыток мы, наконец, вытащили двух черных дроздов и отвезли их на ферму, чтобы выпустить в маленькой комнате в задней части дома, которую мама отдала мне и моему брату. Комната всегда пустовала, за исключением пары сломанных стульев и половины кровати, поэтому однажды мы с братом спросили маму, можно ли использовать комнату, чтобы держать там птиц, и, к нашему немалому изумлению, она согласилась.

Птицы, особенно дикие, всегда беснуются, если выпустить их в комнате. Но если в комнате уже отдыхают другие птицы, новые не летают почем зря, ударяясь о стены и окна. Пол мы по щиколотку усыпали соломой, листьями, ветками и мхом, из которых птицы могли строить гнезда в мертвых извилистых ветвях, которые я прибил в разных местах по комнате. Пара пойманных мною красных кардиналов построила гнездо, отложила яйца и высидела их.

После того, как мы выпустили черных дроздов, я собирался положить муку, кукурузу, горох и налить пресную воду, но увидел, что мой брат уже сделал это. Мы так и не определились, кому конкретно принадлежала комната. Он сказал, что она его, потому что он заботится о птицах. Я сказал, что она моя, потому что о птицах заботился я. Мама сказала,