Детство: биография места - Харри Юджин Крюс

виски, в доме повисало напряжение, которое можно было вдыхать вместе с кислородом и чувствовать поверхностью кожи — и, более того, беспокойство царило на мамином лице. Полагаю, то же самое выражение отражалось и на наших лицах — беспокойство от незнания, что принесет эта ночь, сегодня ли ночью, или завтрашней, или утром, следующим за ней папа вернется домой после попойки, окровавленный, в одежде, пропахшей потом с явственным оттенком бурбона.

Мы сидели за ужином, молча ели, а закончив, так же тихо прошли в комнату и сели на стулья и глядели в холодный камин, где огонь не зажигали уже пару месяцев. К тому времени, как вошла мама, мы принесли полный воды таз для ног. Единственное, что мы мыли в то время на ферме — это лицо и руки в умывальне на заднем крыльце и ноги у камина.

В тот вечер, когда мы молча сидели вместе, все думали о папе, думали, где он пропадает и как бы ему вернуться домой. Вдруг я, ни с того ни с сего, повернулся к маме и сказал:

 — Я хочу проповедовать.

Она сразу поняла, что я не намеревался быть проповедником или стать им — я просто захотел прочитать проповедь прямо сейчас. Она сказала:

— Ну, сынок, коль так хочешь проповедовать, встань там и попроповедуй нам.

Она всегда была с нами открытой и прямой, доброй и любящей, равно как и строгой. Она считала, что если ребенок специально делал что-то запрещенное, то его нужно высечь. И она следовала этому на протяжении всего моего детства, успешно устраивая порку мне и моему брату. Но она никогда не порола нас незаслуженно, и, более того, неожиданно.

Мама и брат сидели перед холодным камином. Я встал, перевернул стул спинкой вперед и снял вязаную салфетку со швейной машинки «Зингер» с педальным приводом. Стул, покрытый салфеткой, служил хорошей трибуной. Я взялся за спинку обеими руками, посмотрел на них и начал проповедь.

Я сказал:

— Мы все сделаны из грязи. Бог взял немного земли Его, вложил в руки свои и покрутил, а потом плюнул в грязь, раскатал еще немного, и из этой грязи и Божьей слюны он создал вас и меня, всех нас.

Так началась моя проповедь. Я не помню, чем она закончилась, но знаю, что длилось это долго, и в значительной степени состояло из услышанного в церкви, из слов священника об аде, Боге, рае, проклятии и плачевном состоянии людского бытия. Ад занимал ключевое место в любой проповеди, которую я когда-либо слышал в округе Бейкон. Во всех церквях чувствовался запах серы, чувствовалось адское пламя, и все это давало понять, что ты навеки обречен из-за всего сделанного тобой в жизни. Разве что как-нибудь да где-нибудь тебя коснется милосердие и Благодать Божья. Но ты не можешь и не должен рассчитывать на Благодать Божью. Маловероятно, что она снизойдет на тебя, ибо ты слишком ничтожен.

К окончанию проповеди я вымотался настолько, что уснул, стоило моей голове коснуться подушки. Но я услышал, как подъехал пикап. Я услышал, как папа вошел через ворота, услышал стук плуговых наконечников, его собственные тяжелые, пьяные шаги по ступенькам и хлопок входной двери, а затем я ожидаемо услышал ворчание мамы и папы, спорящих друг с другом там, за тонкой стеной. Затем их голоса переросли в крики и даже вопли, но так как ничего не сломалось, горшки не ударились о стену, стекло не разбилось о пол, а мебель не перевернулась, я мог спокойно лежать в своей постели, сосредоточившись на аде и проклятии. Все это было ерундой по сравнению с вечным адским огнем, который Бог однажды нашлет на меня, требуя смирения. Обычно, после глубокого погружения в ад, у меня получалось вернуться в объятия сна.

Я очнулся посреди ночи в неизвестном месте. Огромная яркая луна сияла над хлопковым полем, посреди которого в одной ночной рубашке стоял я сам. Это не было сном, и я сразу же понял, что это не сон. Я стоял именно там, где и думал, придя сюда во время блужданий во сне. Той ночью я проснулся как и в любой другой раз, когда вставал и гулял во сне. Испуганный. Испуганный почти до ужаса, не зная ни названия, ни причин случившегося. Мое сердце колотилось, а рубашка промокла от пота и прилипла к замерзшей коже. Рот наполнился привкусом крови от искусанных губ.

Раскрытые коробочки хлопка окружили меня. Насколько мне было видно, вплоть до темной стены деревьев на краю поля лежала белая простыня хлопка, сияющая и колыхающаяся под тяжелой луной. Я долго стоял, не в силах пошевелиться. Там, слева, рос огромный дуб, под которым я спал тем утром — он тоже сиял в лунном свете, а позади него стоял дом, покрытый мраком собственной тени. Я не знал, что делать. Я не плакал и не кричал. Я не думал, что смогу вернуться обратно, в темный дом, где спала моя семья. Я почему-то верил, что они меня не примут. Мне казалось, что я виновен в чем-то, чего не сможет простить ни человек, ни Бог. И так будет всегда, покуда я ухожу блуждать во сне.

Я стоял совершенно неподвижно и ждал, потому что знал — если я простою так должное время, то у ужаса найдется причина и имя. Как только он обретет имя, каким бы страшным оно ни было, я смогу с ним жить. И смогу вернуться домой.

Постепенно ужас принимает форму школьного автобуса. Я ясно вижу его. Он полон детей. Остановился на обочине дороги. Я стою в канаве у этой обочины. Они не видят меня. Горит яркий свет, и многие дети смотрят точно в мою сторону. Но им меня не разглядеть. У меня что-то в руке. Я не знаю что. Я не могу сказать, что это. Я медленно вылезаю из канавы и касаюсь школьного автобуса этой штукой в руке. Как только происходит контакт, весь автобус распадается на моих глазах. Ни взрыва, ни звука. Распад безмолвен, как сон. Когда я снова обретаю зрение, автобус лежит перевернутым, из открытых окон свисают покалеченные дети, а некоторые — те, что сзади, — залиты бензином из пробитого бака и поджариваются в огне, бесшумно поджариваются. Я чувствую запах их жарки. Я в ужасе от возможных последствий, но я доволен содеянным.

Теперь можно идти, и я яростно мчусь между рядами хлопка к темному дому за дубом.

Подойдя к двери, я тихо открыл