Детство: биография места - Харри Юджин Крюс

на крыльце. Я сидел на крыльце, когда последнюю партию хлопка увезли в кузове пикапа в Блэкшир на огромный открытый склад, где покупатели, большинство в новеньких комбинезонах и броганах, ходили среди высоких кип, пока за ними тенью следовали фермеры в устаревших черных шляпах, низко надвинутых на мрачные лица, и слушали, как покупатели оценивают, сколько стоит год их пота и треволнений.

Сэм сидел рядом со мной на крыльце, но ему тоже нездоровилось. Внезапно старость камнем обрушилась на него. Менее чем за неделю он потерял зрение, а из ушей пошла кровь. Кровоточило непостоянно, просто куда бы он ни шел, за ним оставались пятна крови.

Поскольку мои ноги уже были достаточно расслаблены, чтобы меня получалось перенести через ферму к табачному сараю, посидеть под дубом и посмотреть на моих коз в первой половине дня, мне довелось наблюдать последний захват Сэма. Вскоре его пришлось отвести за поле и застрелить из дробовика. Однажды утром мы с Сэмом наслаждались слабым осенним солнцем на крыльце, когда со стороны загона для мулов пришел папа. Левую руку он согнул в локте, выставив перед собой. Рука кровоточила, и кровь текла по рукаву рубашки.

Он остановился на краю крыльца и сказал:

— Сынок, кажись, мне придется одолжить твою собаку. Мы с Уиллом пытались загрузить ту старую свиноматку. Я душу ее мотал, она чуть не откусила мне палец.

Он поднял меня с крыльца, и Сэм последовал за нами, идя за звуком папиных шагов по сухому песку, к загону, где в углу забора, кряхтя и фыркая, стояла огромная свинья. Ее глаза были красными, а тонкая белая пена обрамляла морду. Они открыли Сэму ворота и свистом позвали внутрь. Когда он вошел в загон со свиноматкой, папа спокойно сказал ему.

— Взять, Сэм. Фас.

Огромная твердая голова Сэма поднялась, ноздри раздулись, а уши встали торчком и наклонились вперед. Как только пес услышал звуки бухтящей в углу свиноматки, он, не колеблясь, вслепую бросился туда.Сцепившись со свиноматкой, он крепко схватил одно из ее длинных толстых ушей и, используя весь свой вес, при этом умудряясь не напороться на торчащие из ее пасти изогнутые клыки, быстро уложил и прижал ее, пока свинья визжала, точно приключился конец света. Уилл и папа вошли, выкрутили ей уши и нос и, придушив Сэма, повели свиноматку, как ягненка, в пикап с высокими деревянными бортами.

Налетел порыв ветра, с каждым днем он становился сильнее, чем накануне, и листья на дубе начали редеть. К первому октября мне уже позволяли кататься по ферме на тележке, которую тянул козел по имени Старый Черный Билл. Уиллали Букати не разрешали ехать со мной — только идти рядом. Я отчетливо ощущал, как мое увечье разрушило нашу игру, разрушило все привычные нам дела. От осознания этого я начал чувствовать себя несчастным и вдобавок ко всему плохим компаньоном. Если Уиллали и возражал, то никогда не говорил ничего подобного, шагая той ранней осенью по полям рядом с моей тележкой.

Мы смотрели, как они складывали сладкий картофель в пирамиды из земли и соломы так, чтобы он мог храниться всю зиму; мы смотрели, как они везли ирландский картофель в хлопковый амбар (где почти год не потребуется держать хлопок) и раскладывали его в один слой по всему полу. А когда воздух пропитывался морозом, мы смотрели, как папа кастрировал по двадцать поросят за утро, смотрели, как он возвышался над свиньями, ставил ногу на их головы, раздвигал ноги, и окровавленными по локоть руками делал два тонких и аккуратных надреза, извлекая половые железы — сначала одну, потом другую, — и бросал на сковороду, где их обжаривали в мучном кляре. Он двигался с таким мастерством, грацией и точностью, что вся операция выглядела как единое непрерывное движение.

Затем поездки закончились, потому что мама решила, что стало слишком холодно, хотя меня тепло и плотно укутывали в тележке, ведомой Старым Черным Биллом. Я почувствовал большое облегчение, и радовался, что могу быть дома, где больше никому не попадусь на глаза. Нередко проезжающие по главной дороге телеги, запряженные мулами, останавливались, а худощавые фермеры и их жены (иногда из переполненной детьми повозки) глазели на меня. По их взгляду я понимал, что вскоре округ неизбежно начнет думать обо мне не как о калеке, а как о ребенке, который «немного того». А мне отчаянно не хотелось быть немного того.

Поэтому мне пришлось вернуться в свою кровать, которую переместили к камину в гостиной. Но оставаться там все время не было никакой нужды. Пятки больше не прижимались к ягодицам. Я мог передвигаться по дому удивительно быстрыми приставными шагами.

Одним из моих любимых мест стал угол комнаты, где женщины занимались вышивкой. Боже, как мне нравился стук иголок о наперстки — звук, всегда побуждающий меня думать о рассказах. В моем детстве рассказы были разговорами, а разговоры — рассказами. То время для меня навсегда останется волшебным.

Меня всегда пугали женщины. Истории, рассказанные теми женщинами и мужчинами, изобиловали насилием, болезнями и смертями. Но именно женские истории в ущерб юмору полнились апокалиптическими картинами. Как бы ужасно ни звучали истории от мужчин, в них всегда присутствовал юмор. В рассказах мужчин главенствовали персонажи, а не обстоятельства, и мужчины всегда лично знали героев своих историй. Но женщины повторяли байки о людях, которых они не знали и никогда не видели, и, следовательно, без учета личности героев, их истории звучали сурово и холодно, словно легенда или миф.

Сейчас середина утра, и женщины садятся за шитье сразу после завтрака, как только светает. Четыре женщины шьют лоскутное одеяло, по одной с каждой стороны квадратной рамы, подвешенной к потолку, чтобы удерживать одеяло на весу. Когда они закончат на сегодня, раму поднимут к потолку, сейчас же иголки и наперстки щелкают сквозь тихий и монотонный гул их голосов.

Я сижу на полу, рядом со мною двое беловолосых детей, ярко разукрашенных фиолетовой мазью от импетиго. Мы сидим на полу втроем, сосем сахарные сиськи, стараясь не обращать внимания на наших матерей, останавливающихся только, чтобы залепить нам пощечины, если шум от наших игр начинает мешать важной работе по шитью одеял.

Сахарные сиськи, которые мы сосем, должны успокаивать и умиротворять нас в течение долгого дня. Они срабатывали бы хуже, даже положи в них вместо пропитанной сиропом муки опиум, хотя порой это был просто завернутый в кусок ткани сахар. Мы пожевываем ткань, и тающая сладость медленно просачивается на язык, приводя нас в своего