Детство: биография места - Харри Юджин Крюс

сходил с ума и ожесточался. Его не бывало дома все дольше и дольше, а в те короткие промежутки времени его пребывания в семье вокруг нас то и дело звучал грохот ломающихся вещей. Также папа размахивал дробовиком и выкрикивал угрозы, но на тот момент еще не стрелял из него.

Когда это случалось, мне впервые пришло в голову, что быть живым равносильно бодрствованию в кошмаре.

Помню, как сказал себе вслух: «Страшно как в кошмаре. Как будто это кошмар, но я не сплю».

Мне ни разу не пришло в голову, что моя жизнь не такая, как у всех, что мои страхи и неуверенность не универсальны. За это я должен возблагодарить Господа. От подобных мыслей все стало бы намного хуже.

Как только у меня стало получаться вставать с постели на все еще шатких ногах, мой лунатизм ухудшился. Иногда я просыпался посреди ночи на грязной дороге возле дома, а иногда сидел в углу своей комнаты и что-то жевал. Неважно что: рукав рубашки, или тыльную часть руки, а однажды даже шнурки от ботинка. Проснувшись, я всегда испытывал ужас, по привычке вспоминая слова Тетушки о птицах, плюющих мне в рот. Нет, мои видения были чем-то большим, нежели воспоминанием о ее словах. Скорее, то были видения, исходившие из сказанного — образ птицы как наяву загорался на задней стороне моих век, ее крючковатый клюв, подобный носу византийского Христа, пускал сплошной линией густую как слизь слюну в мой открытый и податливый рот. Пока такие сны ворочались в моей голове, для всех нас наступило время помогать в забое и разделывании свиней. Папа где-то пьянствовал; мы не видели его четыре дня. Поэтому он не пошел с нами к дяде Алтону, чтобы помочь с забоем. Фермерские семьи обменивались рабочей силой во время забоя свиней точно так же, как они обменивались ею для заготовки табака или сбора хлопка. Однажды рано утром наши фермеры-арендаторы, мама, мой брат и я прошли полмили до дома дяди Алтона, чтобы помочь ему положить в коптильню годовой запас мяса. Потом его семья пришла к нам и помогла сделать то же самое.

Использовалось абсолютно все, что было в свинье. Леки (легкие) и печень, то есть потроха, тушили, перед этим промывая один раз и потом проливая еще раз чистой водой через перерезанное горло (открытое горло называли глоткой), чтобы как следует очистить леки. Жир с них срезали и клали вместе с другим жиром, взятым с кишок, для приготовления хрустящих шкварок, которые смешивали с кукурузным хлебом, или же помещали в кастрюлю, чтобы сварить мыло.

Кишки промывали, а затем выворачивали и промывали снова. И так много раз. На ночь их засыпали солью и потом использовали как оболочку для колбасы, сделанной из мяса с лопатки, а когда времена выдавались тяжелые — из любых не жирных отходов.

Глаза вынимали, отрезали конец морды и варили все это до поры, когда можно было удалить зубы. Оставшееся мясо — щеки, уши и тому подобное — обдирали, измельчали с травами и специями и плотно заворачивали в муслиновую ткань для варки холодца.

Жир из печени, легких, кишок и прочего жарили, пока он не становился хрустящим, а затем складывали в жестяные ведра из под сиропа, чтобы потом брать его для кукурузного хлеба с корочкой. Даже копыта шли в дело, с них удаляли внешний слой, после чего варили и мариновали в уксусе и перце. Если позже в этом году шкварки начинали портиться, их бросали в чугунную кастрюлю с жиром от жареного мяса, любого пригодного для дела мяса, испортившегося в коптильне, а также с небольшим количеством поташа и щелока, и переваривали в мыло, которое всегда готовили в полнолуние, чтобы оно не садилось. Помню, как однажды мама на заднем дворе варила мыло, и курица зачем-то решила перелететь через кастрюлю, но у нее не вышло. Курица, хлопая крыльями и визжа, упала в кипящий жир с щелоком. Мама, перемешивавшая смесь старой рукоятью топора, ни разу не сбилась с ритма. Она просто вмешала курицу до самого дна. Любое мясо годилось для изготовления мыла.

Когда мы пришли к дяде Алтону, земляной пол коптильни уже закидали зелеными сосновыми ветками. После того, как свинина оставалась на ночь в кадках с солью, ее на сутки, а иногда и на двое суток, клали на сосновую хвою для обезвоживания. Затем мясо снова покрывали солью на три-четыре дня. Когда его наконец вытаскивали из соли, то опускали в простую горячую воду или в раствор из толченого острого перца и сиропа или дикого меда. Затем мясо подвешивали над кучами тлеющего гикори, разбросанными по всему полу коптильни. За гикори очень внимательно следили, чтобы не допустить возгорания. Днем и ночью, до окончания всей процедуры, светло-серый дым непрерывно восходил из-под навеса и двери, за которой коптилось мясо. Это был самый сладкий дым, который только мог вдохнуть человек.

Стоял ясный холодный февральский день 1941 года, настолько холодный, что в десять часов утра земля все еще оставалась замерзшей. В воздухе витал запах тлеющих экскрементов, маслянистый, газообразный запах кишок и приторной сладости крови — во всех отношениях идеальный день для забоя скота. Я наблюдал, как свиней кликали к кормушке, как случалось каждое утро, но только сегодня утром вместо помоев нам выдали топор.

В их длинном корыте уже была налита малость помоев, чего хватало, чтобы заставить свиней стоять на своих местах, пока дядя Алтон или его парнишка Терон неспешно ходили среди них с топором, используя обух, как кувалду (патроны стоили дорого, что исключало возможность применения ружей). Он подходил к свинье сзади, пока она плескалась у корыта и садился на нее верхом, как наездник, терпеливо ожидая, пока свинья отвлечется от помоев и поднимет морду, чтобы перевести дух, открывая широкую щетинистую кость между ушами для удара.

Хватало одного удара, если он наносился умело, чтобы умертвить свинью. Кузен подходил с топором к следующей и также садился на нее. Похоже, ни одна из свиней не возражала против того, чтобы их товарищи падали замертво вокруг, целеустремленно и страстно продолжая закусывать помоями. Они даже не возражали, когда другой мой двоюродный брат (это мог быть мальчик лет восьми или девяти, потому что для такого не требовалось ни силы, ни умения) сразу после удара обухом подходил к павшей свинье и проводил длинным мясницким ножом ей по горлу. Кровь хлестала под напором все еще бьющегося сердца, и стоящая рядом живая свинья, случалось, поворачивалась к