Детство: биография места - Харри Юджин Крюс

убедительно, чтобы не сойти с ума. Единственный способ справиться с реальным миром — бросить ему вызов с помощью чего-то собственноручно созданного. Пройдет время, полгода, с марта по август, и мою память обживут сцены и вспышки действия, до самых жестоких подробностей освещенные ослепляющим светом.

Мы стояли в переулке, не подходя к воротам двора, а из-под порога на нас лаяли две съежившиеся гончие. Наконец мы увидели вспышку от спички, а затем ровный свет керосиновой лампы. Дядя Алтон, застегнутый только на одну лямку комбинезона, стоял в дверях с высоко поднятой лампой и отзывал гончих.

Мама прошла через двор и поднялась по ступенькам, остановившись в нескольких дюймах от дяди Алтона. Ее лицо озарял свет от лампы, обнажая синий, нереальный рот. Когда ее губы двигались, казалось, что ими управляет не что-то столь тонкое и сложное, как разум, а нечто механическое и произвольно откалиброванное, точно нити кукловода.

Когда она заговорила, в ее голосе звучала ненависть, которой хватило бы переломать спины всем людям на свете.

— Если бы я была на шесть дюймов выше, ты бы разговаривал с моим призраком. Он взял ружье и выстрелил в каминную полку.

На следующий день после обеда мы покинули округ Бейкон, сев в автобус с двумя старыми чемоданами, какими-то вещами, перевязанными веревкой, и коробкой из-под обуви, наполненной курицей и печеньями, направляясь в Джексонвилл, штат Флорида, что был в ста милях от дома. Тогда я еще не слышал о гитлеровских вагонах для перевозки людей как скота, но когда думаю о той нашей поездке, то чаще всего вспоминаю ее именно в таких картинах. Уставшие люди, измученные долгими годами царапания земли, изношенной еще до их рождения. В переполненном жарком автобусе никто не разговаривал. Когда нам приходилось сбрасывать скорость из-за пробок или на подъезде к одному из маленьких городков по пути, где все выглядело временным, как будто ночью все это можно разобрать и увезти прочь, через открытые окна влетал тяжелый запах сгоревшего топлива, душивший нас в том адском салоне. Но и на прямой дороге, когда мы уверенно мчались между чахлыми сосновыми рощами, сквозь обшивку нижней части автобуса просачивался невыносимый зловонный туман горения. Младенцы и маленькие дети стонали во сне, вдыхая его.

Мама протянула руку и мягко тронула меня, когда я прислонился к окну.

— Проснись, посмотри сюда, — сказала она. — Вот граница, разделяющая Джорджию и Флориду.

Но я не спал. Я просто прижался лбом к стеклу — не прохладному, но и не жаркому, как все остальное. Хотя солнце уже зашло, света все еще хватало, чтобы увидеть реку, и когда мама прикоснулась ко мне, я уже смотрел на ее черную поверхность, гадая, каково было бы ловить рыбу на одной из маленьких черных лодок, видных из окна автобуса, когда он мчался по мосту, а также размышлял о чуде реки, длинной, медленной и змеиной, текущей между берегами дуба и черного эвкалипта, а иногда и кипариса, текущей под мостами и мимо маленьких городков, а может быть, и больших — все время отделяя все, что было Джорджией, от всего, что было Флоридой.

 Для меня это оказался волшебный момент, потому что я всегда был заворожен границами — например, Литтл-Сатиллой, отделяющей округ Аплинг от Бейкона. Я чувствовал себя в безопасности, засыпая по ночам и зная, что она хранит всех нас здесь и удерживает всех их там, но река Сент-Мэрис была границей, выходящей за рамки очарования. Прежде чем мама заговорила со мной, я узнал реку, хотя никогда раньше ее не видел. Я также знал, что это граница, хотя не помню, чтобы кто-нибудь когда-нибудь рассказывал мне нечто подобное. Перед моими глазами проплывали неясные очертания улиц, домов, зданий и заводов. Я понимал, что никогда раньше не видел подобного, но если сосредоточусь, то увижу все.

Все еще глядя на невиданные доселе улицы и здания, я шокировал сам себя, внезапно сказав:

— Мы приехали прямо в Спрингфилдскую секцию.

Я знал наверняка, сам не понимая, откуда я это знаю, что нечто под названием «Спрингфилдская секция Джексонвилля» было местом, куда мы внезапно отправились из округа Бейкон, когда наш народ и наше место больше не могли нас поддерживать и нам пришлось уйти.

Я видел улицы, дома и фабрики и знал, что мы попадем в Спрингфилдскую секцию, потому что всю жизнь слышал об этом городе. Джексонвилл всплывал в разговорах не реже погоды. Лаконичные фразы фермеров о Джексонвилле всегда звучали одинаково беспомощно и фаталистично. Это был факт их жизни. Им приходилось его принять. Все должны были его принять. Рано или поздно все оказывались в Спрингфилдской секции, и, оказавшись там, они любили и ненавидели ее одновременно: любили, поскольку она несла надежду, ненавидели — потому что она не была родной.

— Думаю, есть и хорошее, и плохое.

— Там можно заработать.

— Ей-богу, правду тебе говорю: там можно встать утром и налить себе воды или пописать прям там, где спишь, ну, ей-богу.

— Да, но я не могу привыкнуть к звукам пердежа парня по-соседству.

— Или каждым утром своей жизни выходить через парадную дверь и видеть через дорогу пять или шесть других входных дверей, смотрящих на тебя закрытыми глазами.

— Все-таки приятно когда вода подается в дом.

Они любили вещи так, как умеют только очень бедные люди. Они бы в секунду выбросили свои керосинки в обмен на лампочки. Они бы отказались от дровяных печей в пользу плит, которые горели без того, чтобы рубить. Ради холодильника они бы сломали шкафы и сожгли их в камине, которые запечатали бы навсегда, будь у них способ согреться любым другим способом.

Но им казалось ужасно неестественным стоять на своем крыльце и иметь возможность разговаривать с кем-то еще, стоящим у себя на крыльце. В округе бывало такое, что человек мог разглядеть другой дом со своего крыльца, но не часто. Однако в городе они всегда стояли бок о бок. Они чувствовали себя животными в загоне. Они говорили, что человеку негоже так жить. Но это была не самая худшая часть города. В некотором смысле, больше всего им не хватало старого, знакомого запаха их округа: соснового сока, текущего с деревьев, торчащих кисточек кукурузы, твердого, чистого следа инея на мертвых и сломанных стеблях хлопка.

Все в городе пропиталось, хоть и слабо, запахом гари. Их деревенскому обонянию казалось, что ко всему добавили немного маслянистого газа. Они чувствовали его смутный запах на своей одежде; они чувствовали