Отражения - Виктория Яновна Левина

сельпо деревень нашей области. Мы с ней садимся в автобус или на местный поезд, доезжаем до намеченного села, идём на центральную площадь в местный магазинчик и находим ювелирный отдел. Талочка меряет колечки и выбирает себе что-нибудь. Я же только наблюдаю.

У меня деньги тоже водятся. Я в Москве работаю на нескольких «студенческих» подработках и получаю зарплату в размере нескольких стипендий. Но покупать золото для меня – несерьёзно, у меня есть более важные вещи в жизни. Например, писать день и ночь стихи, чёркая их на каких-то клочках бумаги. Талочка смотрит на меня в такие моменты открыв рот и бесконечно меня уважает. В те августовские дни перед возвращением в Москву я решала для себя важнейший вопрос: бросать ли учёбу в Бауманке и переводится ли в Киевскую консерваторию по классу вокала? В кармане лежало рекомендательное письмо от руководителя Камерного хора, в котором он просил принять меня без экзаменов ввиду редкого «драматического» сопрано, счастливой обладательницей которого я являлась.

Меня просто «рвало» на куски!

– Папа, я хочу петь! – плакала я в жилетку папочке. – Но я и физику свою люблю. Как быть? Упущу время, не смогу учиться вокалу по-серьёзному.

Папа прижимал меня к тёплому толстенькому боку и вздыхал:

– О, дитя моё! Мне так знакомы эти сомнения!

Конечно, я знала, как папку в молодости «разрывало» между музыкой и авиацией.

– Смотри и пляши! – папка приносит с работы путёвку в Сочи на Чёрное море, – заслужила отлично сданной сессией! Вылетаешь завтра. Срочно собираться! Конечно, не бог весть что – частный сектор, но ведь «бархатный» сезон! Покупаешься, позагораешь, а потом решишь. Но я тебе, как отец, советую: сначала получи один диплом, а потом уже делай всё, что захочешь!

Сочи, море, пляж, хачапури, загоревшее до черноты тело, плевки и проклятия местных бабулек, когда я в своих «африканских» балахонах, срочно сшитых мамочкой, пробираюсь в свой частный сектор на ночёвку.

– Смотрите, смотрите на эту лахудру! – истерично кричит одна из них, – патлы-то, патлы-то распустила!

Волосы мои, действительно, напоминают дикий лес. Напитанные солью, солнцем, свободой, они рыжим бараньим руном падают вдоль спины до пояса. Мне двадцать лет, я самодостаточна, свободна от любовной дури, я пишу стихи.

К началу учебного года я немного опоздала. И тут на меня навалилось столько, что я не знала, как со всем этим справиться! Водоворот, шквал событий!

Я столкнулась с Пашкой в коридоре общежития.

– Ну, здравствуй! Вот приехал восстанавливаться. Отслужил. Оформляю общежитие. А ты классно выглядишь, загорелая такая, люблю чёрненьких! – и он шагнул ко мне.

Я бежала вниз по лестнице, сломя голову. Сердце колотилось где-то у горла. «К чёрту, к чёрту, к чёрту, мерзкий козлоногий фавн!» – проклинала я Пашку, виновного лишь в том, что бог наградил его такой любвеобильной натурой.

И как я ни старалась больше не встречаться с ним, ничего не получалось. Вернее, он просто преследовал меня, просил простить, говорил, что был дураком, что он для меня, а я для него – по судьбе.

Ещё бы немного, и я оказалась бы снова в кольце его рук, в плену его глаз со слипшимися длинными ресницами… Не хо-чу-У-У!

В деканате было прохладно и тихо. За столом сидит Анатолий Андреевич и читает моё заявление. И отрицательно крутит головой:

– Ну, что за художества? Какая академка? Что там у тебя стряслось?

Говорить я не могу из-за спазмов, которые периодически на меня наваливаются в последнее время. Легче становится, только если я пою что-то в полный голос. Набираю воздух и, стараясь из последних сил не расплакаться, говорю:

– Дайте мне академический отпуск на год. Я приеду на следующий год и восстановлюсь. Замдекана смотрит на меня с сомнением: – Папа знает?

– Ага, – я утвердительно киваю головой.

Отчасти это правда. Я же говорила с папкой, что хочу учиться вокалу. Вот сейчас тот удобный случай, когда нужно сесть на поезд в Киев и пойти к декану певческого отделения, и положить перед ним моё помятое рекомендательное письмо. Только бежать, бежать из Москвы сейчас же, немедленно! От Пашкиных глаз, от его голоса с милыми неправильностями речи, от его обаяния, пробивающего самую толстую броню.

Замдекана смотрит на меня с сожалением и подписывает заявление об академотпуске.

Коротко скажу лишь, что в Киеве у меня не сложилось. Да, меня взяли на курс вокала вольным слушателем, в течение года я должна была сдать ряд теоретических дисциплин, которые проходят в музучилище.

Музучилища у меня за спиной не было, учёба в голову не лезла, я была раздавлена, травмирована, уничтожена своей несчастной любовью!

– Мам, пап! Я взяла академку на год! – родители на том конце провода изумлённо молчат.

– А почему звонок из Киева?

– Мам, пап, так я сейчас здесь на вокале, я же вам говорила… – молчание на другом конце провода становится нестерпимым.

– А что же теперь будет? – растерянный голос папки.

И тут нервы мои не выдерживают:

– Мам, пап, он снова в Москве, Пашка снова в Москве! Я не могу его видеть, я так больше не могу-у-у!

Я рыдаю на Центральном почтамте, родители мои рыдают на другом конце.

– Приезжай домой! – коротко говорит папка. – Отдохни, приди в себя. Нельзя же так, в самом деле!

Глава 13

Поэты

Редакция литературной газеты небольшого украинского городка, где осели после демобилизации папы мои родители, находилась в бывшем Дворце пионеров. Я знала это здание, как ладонь своей руки, со «зрительным разрешением» до каждого уголка. Это здание было моим «вторым домом» когда-то в детстве.

Я смело вошла через центральный вход и отважно спросила у дежурного, где располагается кабинет главного редактора. Ноги дрожали. Я решила принести свои стихи в редакцию.

За огромным столом в необъятном кабинете, в окна которого светили золотом листья старых деревьев графского сада, сидела хрупкая девочка-женщина с огромными «говорящими» чёрными глазами. Грива чёрных и вольных «цыганских» волос змейками-локонами падала ей на спину.

В Ляльку я влюбилась сразу. Ляля (даже имя было цыганским!) была молодой и очень известной в Украине тогда поэтессой, «современной Лесей Украинкой», как её называли, и возглавляла редакцию местного литературного альманаха.

Это потом уже выяснится, что никакого отношения к цыганам она не имела, а была не очень «нормативной» девочкой из очень хорошей еврейской семьи. Наши папы, оказывается, даже были друзьями.

После смерти отца Лялька пошла «вразнос». Вела богемный образ жизни, смущала обывателей экстраординарными выходками и писала восхитительные стихи!

Всё это откроется мне потом, когда мы станем сёстрами, очень близкими