Латгальский крест - Валерий Борисович Бочков

У подъезда он остановился, закурил. Я представил лицо, красивое, чуть грубое от проступившей щетины, как отец с удовольствием затягивается и выпускает дым в ночное небо, разглядывает звезды, вслушивается в осторожное пение соловья и далекие звуки железнодорожной станции – сиплые гудки и вздохи маневрового паровоза, бормотание сонного репродуктора, клацанье вагонных буферов.

Я лежал лицом к стене, Валет сидел за своим столом – зубрил билеты по физике. Мы с ним не перекинулись ни словом. Иногда он что-то шептал, должно быть, хвалил себя – так, хорошо, хорошо, – шумно листал учебник и шуршал бумагой. Я царапал ногтем штукатурку, лелея тайную надежду, что, когда я усну, брат меня задушит. Или перережет мне горло своим перочинным ножом. Или еще каким-нибудь образом положит конец моим мукам.

24

Утром я проснулся жив-здоров, но с муторной тяжестью на душе. С предчувствием беды, как пишут в романах. Умылся, без завтрака поплелся в школу. Экзамен подходил к концу, в коридоре маялись двоечники. Слонялись от стены к стене, трусливо переговаривались. Подскакивали к выходившим из класса, клянчили у них шпаргалки.

– Какая-то грымза прикатила из Плявиниса, – пожаловался мне Никандров, очкарик по кличке Бацилла. – Из РОНО. Зверствует, курва.

– Два банана уже вкатили, – поддакнула Пономарева. – Хвощу и Дятловой.

Приоткрылась дверь, в коридор по стенке выполз Арахис. Красный лицом, взмокший, точно грузил мебель.

– Фу! – выдохнул он и провозгласил триумфально: – Три балла! Закон Бойля – Мариотта, мать его ети!

– Титан! – Я ткнул его кулаком в грудь. – Шпоры есть?

Арахис полез во внутренний карман, вынул бумажную гармошку, исписанную бисерным почерком. Бумага была мятая, теплая и влажная, кое-где буквы расплылись, как от жира. Я узнал почерк.

– Кутя? – спросил, складывая гармошку.

– Она! – Арахис вытер рукавом лицо. – Богиня!

Тут Арахис загнул. Худая, с бледными губами, она больше напоминала хворую птицу. У Кутейниковой я списывал регулярно. Скорее всего, я ей просто нравился, она была отличницей и активисткой, но мне, троечнику и разгильдяю, не отказывала никогда. Лишь укоризненно хмурилась и по-взрослому качала головой.

Спрятав шпаргалку в карман, я взялся за ручку двери.

– Чиж! – поймал меня за воротник Арахис. – Лукич-то где? Непорядок.

Он снял со своего лацкана комсомольский значок, протянул мне. Я пристегнул значок и распахнул дверь.

– Можно?

Минут через сорок я сдал экзамен по физике на «удовлетворительно». Спасся снова благодаря Милке Кутейниковой. Как это ни странно, отчасти благодаря брату. Грымза из центра, чернявая и бровастая, в свекольного цвета костюме, наклонившись к нашей физичке Елене Семеновне, тихо спросила:

– Тот Краевский – брат этого?

Елена Семеновна, сложив накрашенные губы гузкой – словно собиралась кого-то чмокнуть, – трагично и молча покачала головой, мол, увы.

Выйдя из кабинета физики, я не ощутил ни радости, ни облегчения. Предчувствие беды, будь оно неладно. Побрел по пустому коридору. Школа воняла краской и сырой побелкой: на верхних этажах уже начали летний ремонт. Дверь в учительскую была приоткрыта. Я просунул голову и заглянул – никого. Длинный стол был заставлен цветами, в простых вазах и стеклянных банках, некоторые букеты уже подвяли, другие принесли только сегодня. На дальнем конце я увидел телефонный аппарат.

Скрипя паркетом, прокрался, поднял трубку, набрал номер. В мембране долго трещало, точно кто-то никак не мог решиться. Наконец соединили. Потекли длинные гудки. Озираясь на дверь, я ждал. В учительской стоял тяжелый цветочный дух, пованивало болотом от протухшей воды.

Про себя я повторял фразу, которую ей скажу.

Но к телефону подошла ее мать, я растерялся, сперва пытался вспомнить, как зовут мать – почему-то на языке вертелась Линда, но я точно знал, что не Линда, – потом говорить стало уже поздно. Она повторяла вопросительно «Алло, алло!», тон становился все строже, все сердитей. Я молчал, к тому же зачем-то зажал ладонью микрофон в трубке, словно по дыханию она могла определить, кто звонит. Наконец раздались короткие гудки.

У школьного подъезда прямо на ступенях сидели «ашники», в параллельном я толком никого не знал. Мальчишки внаглую курили, развалившись, поплевывали под ноги, уже сняли пиджаки и закатали рукава рубашек. Девицы в белых фартуках, похожие на официанток, крутились перед парнями, хохотали звонкими и фальшивыми голосами.

– Краевский! – окликнул кто-то меня.

Я повернулся – толстушка из третьего дома, кажется, Рита.

– Арахис просил передать: все ваши на понтоне. Отмечают.

– Понял. Спасибо, Рита.

– Вета!

– Спасибо, Вета.

Телефон на углу не работал. Другой автомат был у стекляшки. Я перебежал через улицу, на ходу выудил мелочь из кармана, нашел двухкопеечную монету. Что-то у меня сегодня с именами какая-то незадача. Как же зовут ее мать? Снова на ум лезла проклятая Линда. Я быстро шагал, стараясь, как в детстве, не наступать на трещины в асфальте. На самом деле это не так просто, как может показаться. Особенно если идешь быстро. Загадал, что, если получится, к телефону подойдет она.

Но снова подошла мать. Строгое «алло» – и еще до того, как я успел вымолвить слово, она зло отчеканила:

– Молодой человек! Прекратите звонить! У нее выпускные экзамены и не имеется времени для глупостей!

И повесила трубку.

Я стоял в душной будке. Воняло мочой и окурками. Рубаха прилипла к спине, железный корпус телефонного аппарата был жестоко исцарапан. Стенка, крашенная бугристым серым маслом, тоже. Можно было разобрать ругательства, имена и цифры. Царапали, наверное, ключами – что еще у человека всегда под рукой, не гвоздь же. Голос ее матери – злобный тон и деревянный балтийский акцент – крутился в голове, как магнитофонная пленка, снова и снова. Такими голосами говорят гитлеровцы в фильмах про войну – высокомерно, брезгливо кривя мокрые губы, будто съели лимон. В стекло кто-то настойчиво постучал монеткой.

Я покорно вышел из будки. Но стучавший звонить не собирался. Он нежно тронул меня за лацкан.

– Товарищ комсомолец, – обратился ко мне вежливо. – Не угостишь ли моряка, потерпевшего жизненное кораблекрушение, портвейном?

То был Алик-Краб, местный пьяница и действительно бывший моряк, которого на самом деле звали Александр Дантес. Фамилия настоящая – по пьяни Алик показывал нам паспорт, но на вопросы о родстве с убийцей поэта отвечать наотрез отказался.

– Невероятно удачное стечение обстоятельств: в соседний шалман только что завезли портвейн – крепленое вино из солнечной республики Молдавия. Рубль двадцать семь со стоимостью посуды.

На той стороне улицы мерцал пыльными окнами продмаг, за витринным стеклом томились муляжи тыкв и арбузов, с расставленными, как кегли, пустыми бутылками из-под вин. – Посуда имеется. –