Латгальский крест - Валерий Борисович Бочков

Алик держал бутылку двумя пальцами, на правой руке у него пальцев больше не было – лишь указательный и большой. На месте трех других розовел гладкий огузок. Руку он изуродовал во время пожара, когда служил на сухогрузе «Академик Юрий Костюков». Про пожар Алик рассказывать не любил, известно было лишь, что беда случилась в открытом море на пути следования судна из Роттердама в Клайпеду. Алика с жуткими ожогами доставили в госпиталь, но пальцы врачам спасти все-таки не удалось. Ему дали инвалидность и списали на берег. В больницу к нему приезжал сам Пельше, по указу Президиума Верховного Совета РСФСР наградил Александра Дантеса медалью «За отвагу на пожаре».

– Под номером двадцать семь! – важно сообщал Алик, выпячивая грудь с наградой.

Медаль была отлита из чистого серебра, лишь первую сотню сделали из благородного металла, потом клепали из никеля, утверждал Алик. Награду свою он никогда не снимал. На одной стороне был отчеканен пожарник со спасенным ребенком на фоне пылающего дома, на другой – скрещенные пожарный топор и разводной ключ. Назначение разводного ключа при тушении пожара даже сам Алик толком не мог объяснить.

Я выгреб из кармана мелочь, отсчитал пять двугривенных и еще десять копеек, высыпал монеты Алику в левую ладонь. Моряк стрелой пересек улицу, проворно исчез в дверях стекляшки. Я снял пиджак, расстегнул ворот рубахи.

– …Не имеется времени для глупостей! – зло сплюнул под ноги. – Вот ведь…

Отошел в тень, сел на корточки и приготовился ждать, но стремительный Дантес уже выходил из магазина. Горлышко с белой пробкой торчало из кармана черного морского кителя. Весело сверкнув глазом, моряк кивнул головой в сторону парка, я пошел следом. Его морские штаны мели по асфальту, низ напоминал драную половую тряпку.

Кованые ворота были раскрыты настежь, по гравию тропинки гуляли жирные голуби с перламутровыми зобами. Сирень почти отцвела, порыжевшие лиловые кисти свисали до земли.

– Долго еще? – окликнул я бывшего матроса.

– Голубчик мой! – Дантес укоризненно оглянулся. – Не торопись. Учись наслаждаться ожиданием. Это единственное из наслаждений, которое никогда тебя не обманет.

Дошли до обрыва. В просвете между липами раскрывалась бледная даль, оливковым сияла река, на том берегу сгрудились белые домики с черепичными крышами, за ними лежали поля разной желтизны, переходящей в знойное марево полуденного неба. Мы устроились на скамейке, недавно выкрашенной в обескураживающий розовый цвет. Краска высохла, но была еще чуть липкой на ощупь. Над нами шелестела раскидистая акация.

Алик вынул из кармана граненый стакан, сильно дунул в него, протянул мне. С пробкой он разделался в два счета – сорвал зубами. Ловко налил вино в стакан, кивнул, мол, давай. От портвейна разило подгнившими яблоками и еще чем-то горелым, вроде жженого сахара. Я отпил, вино оказалось приторным и тягучим, как подкисший сироп вишневого варенья. Алик внимательно наблюдал за мной.

– До дна!

Я сделал еще глоток.

– Ну не томи же! – Он укоризненно скривил рот.

– Наслаждайся ожиданием! – ответил я и протянул ему ополовиненный стакан. – Ну и гадость!

Алик ухватил стакан клешней – двумя цепкими пальцами – долил из бутылки точно до риски. Лицо его на миг приобрело сосредоточенное, почти одухотворенное выражение – атлет за миг до прыжка, пианист перед первым аккордом симфонии. Плавно поднес стакан к губам и медленно влил содержимое в себя. Он выпил весь стакан без единого глотка, точно перелил жидкость из одной емкости в другую. Потом замер, будто медитируя, словно пытался взглянуть внутрь себя и проследить путь молдавского пойла из гортани в желудок. Элегантность и торжественность столь банального действия напоминали ритуал и невольно вызывали уважение. Я молча наблюдал.

Он вытер губы. Молча достал мятую пачку «Примы». Мы закурили. Сплюнув табачную крошку, я ощутил, как теплая волна хмеля вливается в мозг. Затянулся еще раз. И еще. Голова поплыла, теплая лень, тягучая и липкая, как молдавский портвейн, нежно наполняла меня радостным покоем. В руке моей неведомо откуда снова появился полный стакан. Почти с удовольствием я отпил половину.

– А отчего я решил, что слова ее адресовались именно мне? – Я сделал еще глоток. – Неплохое вино, кстати… Ведь я не произнес ни слова, молчал же, правда? Может, кто-то другой ей названивал до меня… Но кто?

– Да! Кто? – отреагировал Алик бодро. – Вот в чем вопрос! Достойно ли смиряться иль нужно оказать сопротивленье?

Я влил в себя остатки портвейна – одним махом, подражая Алику. Вернул ему стакан.

– И в смертной схватке с целым морем бед покончить с ними, – продолжил он, с удовольствием затягиваясь «Примой». – Умереть? Забыться? И знать, что этим обрываешь цепь сердечных мук и тысячи лишений…

Алик продолжал декламировать. По ходу дела смакуя портвейн, он в такт поэтическому ритму дирижировал страшной клешней с зажатым окурком. Но я его уже не слышал.

Кто? Вот именно – кто?

Молдавское вино странным, чуть ли не волшебным образом помогло распутать обрывки моих нервных мыслей, вернуло в жизнь логику и здравый смысл. Какая малость все-таки нужна для постижения истинной природы вещей. О, кто бы знал! Мне казалось, еще чуть-чуть – и мне откроется тайная суть чего-то важного.

От восторга, от предвкушения чуда нестерпимо защекотало нёбо.

Вот катит мальчик на велосипеде, одной рукой держась за руль, на плече – сачок (от каменного Ленина в сторону выхода действительно ехал пацан на «Орленке» с марлевым сачком для ловли бабочек). Казалось бы, пустяк, катит себе малец из пункта А в пункт Б, наловил в банку лимонниц и корольков, радуется началу каникул.

Но для меня сейчас он был не просто пятиклашкой на велике, нет, я его увидел по-новому, как один из элементов мироздания – этакой лилипутской шестеренкой, шестереночкой – да-да, конечно, едва заметной, но важной, а главное, искусно встроенной в главный механизм, в божественно гениальную машинерию вселенной, в которой крутятся сатурны и плутоны, невидимые инфузории пляшут броуновскую польку, могучие киты скользят в гробовой тьме марианских впадин, на тропических островах извергают лаву вулканы с чарующими именами, космонавт Леонов плывет среди ледяного мрака, а на Хоккайдо розовым снегом облетает сакура.

Тихий и ясный, сидел я на лавке, точь-в-точь тибетский монах в нирване. От меня ускользнуло, когда Дантес покончил с классикой и перешел к своей излюбленной теме.

– Марсель… – щурился он от табачного дыма. – Сингапур… Амстердам…

Я снова не слушал – раскрывался всевидящим оком, жадным и мудрым, охватывая сразу весь мир: и звонкую синь, перечеркнутую инверсионными следами истребителей, и сизую даль,