Латгальский крест - Валерий Борисович Бочков

на мысли: «Господи, кто это? Что я тут делаю? Как меня угораздило влюбиться, да что там, втюриться по уши, втюхаться, втрескаться до умопомрачения в эту сумасшедшую латышку?» С дальней окраины моего сознания долетал безнадежный голос, слабый голос разума. Вернее, того, что от него там осталось. Но от грома гудело в голове, молнии раздирали чернильные тучи, капли лупили по спине, в трех метрах лежал утопленник – я был счастлив.

22

Озеро после дождя стало теплым. Держась за руки, мы вошли в воду. Песок на мелководье был твердый, но не гладкий, а волнистый, точно гофрированный. От темной неподвижной воды поднимался пар.

Гроза уходила на запад. Оттуда доносилось ворчание грома. Обрывки растрепанной тучи, словно рваные кружева, уползали за лес. Небо, еще затянутое обморочной пеленой, постепенно светлело и наливалось солнцем.

Мы плыли рядом. Плыли неспешно; я поглядывал на Ингу, сосредоточенно выставив подбородок, она скользила без единого всплеска. Мысленно я повторял ее слова, Инга произнесла их еще там, на берегу. Входя в воду, остановилась. Будто о чем-то вспомнив, повернулась ко мне и сказала:

– Научиться можно только на собственной боли. Чужая боль не болит.

Наши тряпки промокли насквозь. В моем башмаке, как в ванной, нежился лягушонок. Я научил Ингу выжимать вещи по-матросски, в процессе мы оторвали воротник от моей рубахи и растянули ее платье. Выжатую одежду развесили на кусте орешника.

С того берега долетел шум мотора. По тропе на песок осторожно сполз медицинский рафик с красным крестом на борту, но не белый, а линяло-коричневый – такого цвета в школьной столовке кофе, эту бурду разливают из алюминиевой кастрюли половником. Автобус развернулся, подкатил к самой воде и остановился. Из кабины вылез шофер, крепкий и бритый, как цирковой борец. Покуривая и поплевывая, он вразвалку подошел к утопленнику, наклонился. Хлопнула дверь, появился еще один, по виду санитар. На мертвеца даже не взглянул, присел на корточки у воды, что-то крикнул шоферу. Тот лениво махнул рукой. Санитар разделся, снял халат, штаны, остался в длинных трусах. Зажав ладони под мышками, жеманно ежась, зашел в воду. Поплыл, по-бабьи аккуратно гребя перед собой, сделал несколько кругов на мелководье. Вылез. Стрельнул у шофера сигарету. Тот дал прикурить от своей, после начал что– то рассказывать, показывая рукой в сторону старой ивы. По жестам я понял, что речь идет о рыбалке. Из бора послышался стук дятла, звонким эхом отразился от берега. Настойчивый и ясный, словно телеграфный сигнал, звук заметался над озером.

Появились носилки, утопленника погрузили в фургон. Санитар захлопнул заднюю дверь. На ходу выкинул окурок в камыши, сплюнул, забрался в кабину. Шофер дал газ, автобус развернулся и, покачиваясь на рессорах, скрылся за кустами орешника. Инга с момента появления фургона не произнесла ни слова. В ее руках откуда-то взялась ромашка: она мяла пальцами цветок, превращая его в желто-белую кашу.

С равными интервалами дятел продолжал выстукивать свой шифр. От этого настырного стука, а может, от душного зноя или горького запаха ромашки вдруг стало нестерпимо тоскливо – такое накатывает, когда вдруг проснешься среди ночи и не понимаешь: где ты, кто ты, а главное, зачем ты.

Инга молча натянула платье, оно еще не высохло, было все мятое, будто жеваное. Мои штаны и майка выглядели не лучше. Штаны к тому же еще и сели, штанины едва закрывали щиколотки. Не знаю зачем, я рассказал Инге то, чего никогда и никому не рассказывал, – про мою мать. Что когда родился Валет, все обошлось, но врачи предупредили об опасности новой беременности. В военном госпитале немецкого города Ютербог врачи обнаружили у матери врожденную аневризму. – Это расширение сосудов с одновременным утончением стенок. Ну вроде как воздушный шарик старый, понимаешь?

Валету исполнилось всего четыре месяца, и тут пришел приказ о передислокации эскадрильи отца в Латвию. Родители переезжали со всем скарбом: резные стулья, ковры, сервиз «Мадонна», натюрморт с омаром в бронзовой раме. Контейнеры, тюки, коробки, чемоданы – железная дорога. По дороге мать простыла. Уже тут, в Кройцбурге, у нее обнаружили пневмонию.

Инга слушала, не перебивая, ничего не спрашивая. Просто смотрела. Мне с трудом удалось выговорить слово «аборт». – Короче, было уже поздно… делать, – снова запнулся, глупо хмыкнул и добавил: – Вот так я и появился на свет. А сразу после родов у нее случился инсульт. Правая сторона отнялась. У нее и сейчас… да ты сама видела. Рука просит, нога косит… – Что?

– Ну, это так врачи шутят. Шутят они так. Рука просит, нога косит…

Мы сидели в траве напротив друг друга. Озерные стрекозы, хрупкие, ультрамариновые, с фиолетовыми слюдяными крыльями, кружили над головой. Одна, расхрабрившись, приземлилась Инге на руку. Застыла, точно украшение из синего стекла.

Изредка я поглядывал на тот берег – пустой и невинный. Чем пристальнее я всматривался в воду, в белую полоску песка, в камыши и неподвижные сосны, тем невероятнее казалась история с утонувшим парнем.

Солнце уже касалось кромки леса, тени вытянулись и стали прозрачными. Предвечерний свет, теплый, с золотистым прищуром, весело разлился по озеру, превратив воду в янтарь. На ровной глади то и дело появлялись круги – там, на середине озера, играл голавль: начиналась вечерняя зорька. Мне вдруг стало стыдно за свою откровенность; я тайком посматривал на Ингу, мне уже чудились в ее взгляде то ли брезгливость, то ли жалость. А может, то были сострадание и милосердие – кто знает, в моей жизни с ними я не часто сталкивался.

Чтобы скрыть неловкость, я придвинулся к ней и обнял. Она сидела по-турецки, платье, натянутое меж колен, было туго как парус. На талии ткань напоминала мятую бумагу, ладонью я чувствовал тепло ее тела. Медленно начал пробираться ниже. Вытянув шею, хотел поцеловать, Инга увернулась, я клюнул ее в скулу.

– Пора. – Она поймала мою руку. – Пошли.

– Еще рано…

– Ты оставайся. Мне пора.

Легко, одним движением, встала, отряхнула подол, ладонями – сверху вниз от бедра до колена – разгладила. Огляделась – чужая, равнодушная, холодная, – скользнув по мне взглядом как по незначительной детали лесного пейзажа.

Мы вышли на проселок, я уговорил ее сесть на раму. Велосипед вихлял по ухабам, пару раз мы чуть не грохнулись. Она недовольно соскочила, не сказав ни слова, пошла дальше. Я тоже слез, держа за руль, покатил велосипед рядом.

Инга шагала впереди, взбреди мне в голову остановиться – даже не заметила бы. Но я послушно плелся следом. С тихой ненавистью глядел ей в спину. Глядел на придорожные лопухи, седые от пыли, на