Латгальский крест - Валерий Борисович Бочков

и ругаясь, старался попасть кулаком в лицо. Я успешно уворачивался, пытался лягнуть брата, но штанина запуталась в велосипедной цепи. Мне удалось изловчиться и садануть его по ребрам, Валет охнул, привстал, хватая воздух ртом. Отбросив велосипед, я вскочил на ноги.

– Лежачего… – выкрикнул я. – Лежачего бить! Ну ты и гад, Валет!

Пыхтя и отплевываясь, мы стояли напротив друг друга. Валет разбил кулак и теперь слизывал кровь с костяшек. Я тронул подбородок: он надулся, там пульсировала жаркая боль.

– Хотел отомстить? – Валет зло сплюнул мне под ноги. – Да?! Вот так хотел?

– Ты что…

– Заткнись! – Он пошел на меня. – Ты думаешь, я не понял…

Что он там понял, узнать я не успел: со стороны бетонки раздался рык мотоцикла, отцовского «Мефисто». Его мощный движок не спутать ни с каким «Уралом» или «Явой». Белый луч фары выхватил сараи, полоснул по стволам лип. Яркий круг уперся в ворота гаража. Мотор напоследок рявкнул и умолк. Из темноты донесся мелодичный посвист. Батя высвистывал арию Сильвы из одноименной оперетты Кальмана.

Валет застыл. Что-то буркнул, зыркнул исподлобья и быстро пошел к подъезду. Я поднял велосипед, поплелся следом – разговаривать с отцом мне тоже не хотелось.

21

Утром я снова оказался на озере. На том же месте, что и вчера. Трава, примятая нашими телами, не успела распрямиться за ночь; я сел на землю, обхватил колени и стал ждать. Сидел тихо, не двигаясь, точно оглушенный. Словно зачарованный – вот верное слово. Вчера, после драки с братом, у меня появилось странное ощущение: будто я проскользнул в другую реальность. На территорию чуда.

Такое испытываешь, выходя из детства, когда разум уже принял скучную логику взрослой жизни, а где-то в глубине твоего существа еще тлеет уголек веры в волшебство. А что, если это мы сами делаем жизнь такой – серой и унылой – и своим занудством убиваем возможность чуда?

Нам посчастливилось – нам удалось родиться. Ты только подумай, какая удача – мизерный шанс, это ж как в лотерею выиграть. Мы родились и очутились на сказочном карнавале, который своими же силами превратили в смертную тоску. В добровольную каторгу.

Голова моя была легка и прозрачна. Утро тихо перетекло в день.

Передо мной лежало неподвижное озеро, окруженное соснами. На том берегу, обрывистом и диком, деревья подступали к самой воде, за ними темнел бор. Казалось, если вот так притаиться, то можно понять что-то важное, что-то тайное. Про небо. Или про землю. Про жизнь. Зачем отражаются камыши в озере. Какой смысл в невесомых облаках, что скользят по синеве. Отчего птицы перекликаются такими настороженными голосами. Или они хотят подать мне знак? Но какой? Ведь птицы, любой коростель или зяблик, знают куда больше меня. Он, этот зяблик, может прямо сейчас взмыть к облакам и увидеть оттуда полмира – и меня, сидящего в траве, и Ингу, что спешит по тропе в сторону озера, и молодых латышей, работающих в поле, и Валета за столом с конспектом по физике – выпускные экзамены через неделю, а ты, поди, и забыл?

До меня долетели смех, голоса. На песчаную косу за дальней ивой выскочили латыши. Те трое, которых я видел в поле по дороге к озеру. Один, белобрысый мальчишка, тогда помахал мне. Сейчас он снова меня заметил, вскинул руку над головой. Я махнул в ответ. Латыши разделись догола, толкаясь и гогоча, бросились в воду. Их хохот катился по озеру, стеклянное эхо металось от берега к берегу, затихало между сосен.

– Аборигены… – проворчал я без злобы, почти с нежностью.

Я любил весь мир сразу. Даже тех шумных деревенских парней. Сцепив пальцы, закинул руки за голову. Медленно завалился навзничь в траву. Ход облаков гипнотизировал, теперь мне уже казалось, что я сам плыву куда-то. Бросив весла, лежу на дне лодки, и меня несет плавный ток. Нежно тянет неведомо куда непонятная река. А может, так и надо – и не будет разочарований и душевной боли: какая боль без борьбы? Так, меланхолия.

– Меланхолия, – прошептал я по слогам, отгоняя настырную муху от лица.

Латыши, похоже, наконец угомонились. Муха села мне на скулу, я замер, выждал секунду и хлестко шлепнул себя по щеке. Конечно, муха оказалась проворнее.

На том берегу было тихо. Я приподнялся на локте. Нет, они не ушли – латыши ныряли, подолгу оставаясь под водой. Занимались этим сосредоточенно, будто работали. Я встал на колени, загородился ладонью от солнца. Неподвижное озеро сияло как ртуть, становилось душно. Похоже, собиралась гроза.

Латыши продолжали нырять, голова одного возникла на поверхности, он что-то крикнул и исчез снова. Белые ягодицы сверкнули и ушли под воду. Другой подгреб торопливыми саженками и тоже нырнул. Раков ловят? Или нашли что-то? Что?

Из-под воды одновременно показались две головы. Быстро гребя, они тянули что-то к берегу. Что-то большое и белое. Я медленно встал, выпрямился. Сначала догадался, потом увидел – это был белобрысый парень.

Они волокли его, как куль, по мелководью. Вытащив на песок, положили на спину и принялись откачивать. Они суетились – поджарые и долговязые, похожие на близнецов, у них даже загар был одинаковый – оранжевые шеи и руки, остальное как сметана. Белобрысый лежал неподвижно.

Один латыш, на ходу натягивая штаны, быстро побежал вверх по тропе и скрылся в орешнике. Другой продолжал делать искусственное дыхание. Парень не шевелился. Ужас тихо наполнил меня, кожу на затылке стянуло. Должно быть, так волосы встают дыбом.

Я опустился на корточки. Зажал ладони между коленей, чтобы не дрожали. Нужно пойти туда, помочь. Но чем я могу помочь? Ведь и дураку ясно: мертвый он. Мертвый. Мысленно повторил слово несколько раз, пока из него не вытек смысл. Остались звуки, которые ничего не означают.

– Мертвый… – произнес вслух.

Как тогда, на похоронах деда, я окаменел. Не мог двинуться с места. Как тогда, на кладбище, в детстве. У меня и сейчас не хватило бы духу пойти туда. И ни за какие сокровища мира я не смог бы заставить себя дотронуться до мертвеца. Скорее бы умер сам.

Появился милицейский газик. Крашенный в цыплячий цвет, с синей полоской по борту и с синим маяком на крыше. Из машины выскочил давешний латыш, неспешно выбрался милиционер. В галифе, начищенных сапогах, на поясе кобура. Они подошли к утопленнику, присели на корточки. Парень, что делал искусственное дыхание, размахивая руками, что-то говорил. Тыкал в сторону озера и леса. Милиционер, сняв фуражку, поглядывал то на него, то на утопленника.

Из распахнутой