Латгальский крест - Валерий Борисович Бочков

боли глаза. Нет никакой геенны огненной, нет бесов и кипящей смолы. Не будет пред вратами ада толпиться ангелов дурная стая, ибо нет никаких врат. Нет никакого бурного Стикса под чернильным небом, нет баркаса душ и жилистого паромщика, нет рвов с кипящей кровью и демонов с баграми, нет и Стигийского болота, Злых Щелей, Горючих песков и Леса самоубийц. Ничего этого нет. А есть лишь ты. Ты и твой персональный ад.

Уснул я незаметно. И это не фигура речи – мое сознание плавно перетекло из одного состояния в другое, причем границы я даже не заметил. Та же комната, та же кровать. Во сне я продолжал лежать, закрыв лицо ладонями, колени утыкались в холодную стену. Мне по-прежнему виделся калейдоскоп из эротических сюжетов, разноцветно-пестрых, солнечных. Порнографические картинки перемежались сценами из адской жизни, эти были мутными и монохромными – красными. Точно дело происходит в фотолаборатории. В густом малиновом небе носились гарпии, бесы стреляли из луков, черти помельче пороли грешников бичами.

Мне снилось, что Валет вернулся и уже спит.

Его профиль вырезан черным силуэтом на мышиной стене. Чеканный профиль, как на денарии императора Октавиана Августа – высокий лоб, крупный цыганский нос, крепкий подбородок. Я иду на кухню и возвращаюсь с ножом. Подхожу к спящему. Мускулистая шея, но кадыкастое горло нежно. Лезвие режет бледную кожу легко, как бритва бумагу. Почему-то нет крови. Брат умирает тихо, не просыпаясь.

19

Вопреки уверениям русских сказок, что утро вечера мудренее, я проснулся в том же состоянии агонии. Пытка продолжалась. Открыл глаза – перед глазами стенка, будто и не спал. Прислушался – на кухне бубнил «Маяк», мать каждое утро слушала радиопостановки. «Театр у микрофона», кажется, это называлось.

Кровать Валета, безукоризненно, по-армейски, заправленная, была пуста. Он уже ушел или не приходил вовсе? Будильник на его тумбочке показывал почти десять. Я спрыгнул на пол, подкрался к кровати брата, сунул руку под одеяло. Провел ладонью по простыне – холодная.

Не ночевал, значит. Вот, значит, как.

На кухне чванливый баритон неубедительно изображал аристократа, капризно обращаясь к кому-то «милостивый государь». «Неужели вы думаете, милостивый государь, что это сойдет вам с рук?»

Выходит, Валет всю ночь был там. С ней. С ней!

Я вцепился в одеяло, сорвал его с кровати. Скомкал, бросил на пол. Схватил подушку, подкинул, влепил ногой, как по мячу. Подушка задела люстру и лениво плюхнулась в угол.

– Милостивый государь… – прорычал я, хватая будильник.

Бросок вышел хлесткий – будильник угодил прямо в эстамп, одинокий эскимос в каноэ брызнул осколками, рама упала на пол.

– Сойдет с рук, милостивый государь?!

Я пнул тумбочку, еще и еще раз. Она грохнулась набок, дверца открылась, оттуда вылетели книги, мелкая дребедень. Черноморские ракушки, пистолетные гильзы, спичечные коробки с мертвыми жуками, пластмассовые модели истребителей – Валет мог часами клеить эти лилипутские самолеты, у меня никогда не хватало терпения.

Под моим каблуком тонкая пластмасса хрустела как первый лед. Вещи превращались в мусор, любимые вещи брата. Я топтал истребители, перламутровые ракушки, спичечные коробки, топтал с наслаждением, с азартом, пока не заметил, что в дверях стоит мать. Ее рот был приоткрыт, она шевелила губами, точно пыталась что-то сказать. Кисть руки тряслась сильнее обычного. Скрюченные пальцы, вывернутая ладонь – жест нищенки, выпрашивающей милостыню.

– Что?! Ну что тебе надо? – заорал я и, оттолкнув мать, выскочил из комнаты.

До озера я домчал минут за двадцать. Бросил велосипед у обочины, влетел во двор. Куры не обратили на меня внимания, продолжали сосредоточенно клевать. Силуэт старика черным стручком маячил на огородах. Инга стояла на крыльце, она так и застыла на ступеньках с миской, полной клубники.

– Где он? – подбежав к крыльцу, выкрикнул я. – Где?

Выкрикнул высоким противным голосом. От гонки меня трясло, я задыхался. Инга стояла на три ступеньки выше, в ее взгляде промелькнула смесь жалости, отвращения и насмешки – так, по крайней мере, показалось мне с нижней ступени. Рукавом я стер пот с лица, облизнул губы. На зубах похрустывал песок. От этого ее взгляда все как-то вдруг потеряло смысл. Что говорить и делать дальше, я не знал. Вот идиот – запоздалое раскаяние, усталость и апатия буквально подкосили меня, точно кто-то выдернул провод из розетки. Какая ревность, какая месть? Надо же быть таким дураком…

– Клубнику будешь? – спросила она обыденно.

И протянула мне миску.

Где-то совсем рядом прокукарекал петух, хрипло и нагло. Я машинально выбрал самую крупную ягоду, взял за зеленый хвостик.

– Попить дай?

– Молока хочешь?

– Воды…

Рядом с дверью был вбит гвоздь, на нем висел ржавый ключ. Рыжий след на доске напоминал кровь, смытую старую кровь. Неожиданно в руках у меня появилась солдатская кружка, холодная, полная до краев. Я осторожно поднес кружку к губам, сделал глоток. Вода оказалась ледяной, как из родника.

Инга молча смотрела, как я пью, и это уже был другой взгляд. Пил я медленно, словно боясь ее спугнуть. Что-то изменилось – в ней, в нас, в воздухе, в мире, не знаю, – но я безошибочно ощутил это: будто рябь, что комкает отраженные облака, вдруг замирает, и озеро превращается в небесное зеркало. Что это? Чудо? Пока еще нет. Надежда? Нет, скорее надежда на надежду.

Потом она молча взяла меня за руку и повела в сторону озера. Я шел смиренно, как слепой за зрячим, как ребенок за взрослым, шел, ничего не спрашивая, не говоря ни слова. Взобрались на холм, поросший клевером. Там паслись две равнодушные коровы пятнистой масти. Открылся вид на березовую рощу, за ними темнел сосновый бор. Меж сосен внезапно блеснул серп озера, вспыхнул и тут же погас.

Сверху донесся звук, словно там, на небе, с треском рвали тугую ткань. Две серебристые искры – звено «мигов» – перечеркнули синь стремительной диагональю. Истребители скрылись за кромкой леса, звук запоздало катился следом. Вполне вероятно, что в одном из «мигов» сидел мой отец. Я хотел сказать об этом Инге, но передумал. Она шла впереди и даже не подняла голову на звук.

Тропа спустилась в лощину, заросшую лопухами. Пересекла тихий ручей. Впереди темнел бор, оттуда тянуло свежей сыростью, ранними подосиновиками. Голые стволы стройными мачтами уходили вверх, здесь пахло смолой. Мы неслышно ступали по упругому ковру из рыжих иголок, кроны смыкались наверху и не пропускали солнца. Тут было сумрачно и торжественно, как в готическом храме.

Озеро осталось где-то на востоке. Лес стал гуще, между сосен тесными семьями росли елки. Тропа давно исчезла,