Латгальский крест - Валерий Борисович Бочков

Выходит, с Ингой не кончено – вот что выходит.

Но теперь вместо того сумасшествия, в котором я жил после встречи с ней, то тлеющего, то взрывающегося безумия, состоящего из огнеопасной смеси неуемной страсти, ненасытной похоти, обожествления и преклонения, отчаянья и восторга мое существо наполнилось одной лишь болью. Тяжкой невыносимой тоской, которая просто не вмещалась во мне. По самое горлышко я был будто залит тягучей и холодной жижей, мертвой и черной, как лесное болото.

Я сплюнул в воду. К плевку бросились мальки, шустрые и прозрачные, как из стекла. Слюна была розовой – я сам не заметил, что искусал до крови нижнюю губу. Вытащил удочку, крючок оказался пуст. Достал из воды садок, вытряхнул рыбу обратно в озеро. Плотвицы юркнули на глубину, подлещик сонно трепыхнулся и медленно всплыл. Лежа на боку, он укоризненно таращил на меня мутнеющий глаз. Я подошел к краю мостков, опустился на корточки, разглядывая умирающую рыбу. Рыбу, которую я убил. Есть вещи, которые невозможно описать словами, есть чувства, которые невозможно объяснить. Смерть, любовь, боль… Проходимцы, называющие себя поэтами, пытаются. Впрочем, как правило, безуспешно. Мертвая рыба, плоская, точно овал, вырезанный из фольги, незаметно дрейфовала от берега к центру озера.

В детстве мы играли в фантики. Конфетные обертки складывались в треугольники и квадраты, плоские, как миниатюрные фронтовые конверты с какой-то веселой войны. Суть игры заключалась в том, чтобы накрыть своим фантиком чужой. У меня был фантик от финской шоколадки «Корона», глянцевый и плотный, он летел дальше и был точнее других, я его доставал в особых случаях. Брат порвал его прямо во время игры. Валет проигрывал, поэтому разорвал «Корону» и бросил обрывки мне в лицо. Я прорыдал до ужина. Из-за фантика, из– за шоколадной обертки? Нет. На таком, в общем-то, плевом примере я осознал, что в основе устройства нашего мироздания вовсе не лежит принцип добра и справедливости. Наша вселенная устроена как-то иначе.

18

Валет и отец беседовали со стариком. Они стояли у крыльца, отец что-то рассказывал, азартно помогая себе жестами. Валет иногда встревал, поддакивал. Как же они похожи, подумал я, слезая с велосипеда. Старик-латыш кивал носатой головой с плоским выбритым затылком. Иногда он сипло похохатывал, точно икал. Инги не было.

На меня внимания не обратили. Отец закончил историю, и все трое засмеялись – брат с отцом почти в унисон, после и латыш заухал как сыч. У его ног валялся мешок защитного цвета, из него торчал кусок белой капроновой тряпки.

– Парашют? – Я слегка пнул мешок.

– Вот Эдвард предлагает лещей наших закоптить, – повернулся ко мне отец. – Холодного копчения, как тебе? Или горячего?

Я пожал плечами, старик оживился:

– Ну! За ночь закопчу, завтра твои мальцы заедут – заберут.

Потом мы оказались в сарае, который старик называл мастерской. Там действительно стоял верстак, а на стене висели ржавые пилы, но помещение все равно все-таки больше напоминало кладовку. Тесную и пыльную, забитую до потолка всевозможным хламом. Хлам, по преимуществу, был военного свойства: оружейные ящики, патронные цинки, несколько сумок с противогазами, пара летных спасательных жилетов, в углу чернели резиновые покрышки от «миговских» шасси. У стены сиял алюминием подвесной топливный бак – если такой аккуратно распилить вдоль, то получится сразу два каноэ. Или же, если половинки скрепить между собой, выйдет отличный катамаран.

– Зачем ему парашют? – вполголоса я спросил у Валета.

– Вишню накрывать. От птиц. Клюют, говорит, не успевает созреть ягода.

Старикан резал копченую корейку самодельным тесаком страшноватого вида. Он уже выставил на верстак литровую бутылку и пару граненых стаканов. На газете лежала порубленная на дольки красная луковица и толстые ломти черного хлеба домашней выпечки.

– По мне, пан капитан, любая власть… – Он с силой воткнул нож в дощатую стену над верстаком. – Чего уж там. Как есть.

Лезвие ножа было темным, с рыжеватой ржавчиной ближе к ручке. Отец хмыкнул, вынул из кармана курево, угостил латыша. Тот бережно, двумя пальцами прихватив за золотой обрез фильтра, вытянул сигарету. Поднес к носу, шумно втянул воздух.

Старик взял бутылку, разлил по стаканам, проворно и поровну. Подмигнул отцу, они вежливо чокнулись. Батя проглотил, зажмурился, выдохнул.

– Ну, Эдвард… – помотал он головой. – Ну…

– Квалитет! – гордо крякнул дед. – Мальцам налью?

– По грамульке. – Отец любовно мастерил бутерброд, выкладывая на розовую корейку колечки лилового лука. – Им еще педали до дому крутить.

Дед окосел как-то сразу. Оживился, стал суетливым. Начал громко говорить, что-то рассказывать с жаром. Выпивая, закусывая и куря одновременно. Суть улавливалась с трудом: дед вольно обращался с ударениями, да к тому же половина слов была на латышском.

Старик плел довоенные истории. Как он поехал в Ригу за отрезом бостона на выходной костюм, но бес попутал – и Эдвард прогулял все деньги в борделе.

– На углу Ульманиса и Лайма-иела, – давал точные координаты дома терпимости дед. – Как с Ратушной площади повернешь на Крукулю-мост, оно прямиком, и вот…

Говорил так, будто все это с ним случилось на той неделе. Нас с Валетом он спрессовал в единое целое и, если и обращался, то непременно к обоим сразу, называя нас чудным словом «мальцы», с ударением на «а». Отца почтительно величал «паном».

– Слыхал, пан, люди болтают, водка зло. А водочка-то меня от смерти спасла.

Выяснилось, что Эдвард – самогонщик со стажем. Начал гнать еще до войны, гнал из картошки (як поляци), экспериментировал с яблоками, пробовал рожь и пшеницу, добавлял крыжовник и смородину, настаивал на березовых почках. Сам скумекал насчет тройной очистки углем, перед самой оккупацией стал чемпионом Нижней Латгалии по самогоноварению и был награжден дубовым венком и денежным призом в двадцать латов. В те былинные времена у Эдварда, прямо как в сказке, было два брата.

– А когда ваши пришли, – так уклончиво описал он оккупацию своей страны нашей в сороковом году, – забрали в Красную армию старшего брата. Пришли забирать меня – я советским командирам водочки налил да и говорю: «Оставьте меня дома, добрые паны товарищи, ну кто вам еще такой самогон будет варить?»

Русские согласились с логикой латыша – ушли. В сорок первом Латвию захватили немцы. Началась мобилизация. Забрили в вермахт младшего брата. Пришли и к Эдварду. С немцами повторилась та же история, что с русскими. Так Эдвард не попал на войну и остался жив. Братьям повезло меньше: старшего убили немцы, младшего – русские.

В пыльное окошко сарая заглянуло закатное солнце. Наш деревенский натюрморт, расставленный по верстаку,