Латгальский крест - Валерий Борисович Бочков

но Инга уверенно шагала вперед. На ней были линялые кеды на босу ногу, по загорелым икрам хлестали папоротники. Мы перелезали через упавшие деревья, Инга перемахивала их ловко, как на уроке физкультуры, вовсе не заботясь, что мне, идущему следом, были отлично видны ее трусы, белые с невзрачным узором.

На проплешинах, поросших ярко-зеленым мхом, нагло краснели мухоморы, маслянистые и крепкие, все в белых пупырышках. Мне показалось, что земля под ногами стала пружинить, как туго натянутый батут. Наверное, где-то рядом начиналась топь. Латгальское торфяное болото – гиблая трясина, вроде зыбучих песков. Про такие места рассказывали жуткие истории – вроде лужайка, трава и осока, а шаг ступил, и все. И не то что туриста или грибника, целую корову запросто затянет – глазом не успеешь моргнуть. Вернее, корова не успеет. Недаром у латышей столько легенд про замки, ушедшие под землю.

– Dūksts! – Инга обернулась и еще что-то сказала, тоже по-латышски.

Я кивнул; речь, очевидно, шла про топь. Махнул рукой – все в порядке. Если не помнить об опасности, шагать по зыбкой поверхности было даже весело, конечно, если не думать, что в любую секунду невинный газон может порваться, как тряпка. А там под ним – черная торфяная гуща без дна, об этом тоже думать не стоило.

С ветки кубарем сорвалась какая-то серая неопрятная птица; я пригнулся, она пронеслась, чуть не задев меня крылом. Инга остановилась. В просвете меж сосен открылась поляна. Земля под ногами обрела твердость, топь кончилась. Посередине поляны высился горбатый холм, похожий на курган. Макушка его была покрыта мхом. Я подошел ближе, погладил мох рукой: упругий и мягкий, он напоминал толстый плюшевый ковер. Вокруг кургана торчали кряжистые пни, деревья давно спилили, пни тоже поросли мхом.

Инга обошла курган, я пошел следом. С той стороны чернел вход. По краю земля была укреплена валунами.

– Под ноги гляди! – Инга нагнулась и нырнула в темноту.

Ход круто уходил вниз. Подошвой я нащупал покатую ступеньку, потом другую. Выставив руку, начал осторожно спускаться в темноту. Земля под моими пальцами сухо осыпалась. В подземелье, как и положено, пахло погребом и плесенью. Услышал, как чиркнула спичка. Огонек вспыхнул, разгорелся, стал ярче. Инга держала в руке свечу.

– Где мы? – спросил я.

Она не ответила, подняв свечу, пошла дальше. Ход, тесный и низкий, неожиданно закончился большой комнатой. Потолок, укрепленный балками, устрашающе нависал, посередине стоял грубый деревенский стол и две длинные лавки. Инга поставила свечу на стол.

– Что это? – тихо спросил я.

В углу темнела сложенная из булыжников печь, кирпичный дымоход утыкался в потолок. Стены были зашиты досками, старыми, почерневшими от времени, из щелей торчал сухой мох. Я разглядел какие-то прямоугольники на стене; иконы, что ли? – удивился я. Подошел ближе – книги. Они были прибиты гвоздями к доскам стены. Ржавыми плотницкими гвоздями с рифлеными шляпками величиной с пятак. Обложки книг потемнели, удалось разглядеть только фамилии Фадеева и Шолохова. И еще одну, «Рожденные бурей», имя писателя кто-то выцарапал. – В школе их воровала, – сказала Инга. – В библиотеке.

Она сидела на лавке, положив кулаки на стол. Смотрела не на меня, а как-то сквозь меня.

– Библиотекарша старая, глухая… Прошмыгнешь между стеллажей…

Рядом с печкой лежала большая кукла, фарфоровая, из трофейных. Такие закрывают глаза и говорят «мама». На кукле не было ничего, кроме старомодных панталон с кружевами. Руки кто-то вывернул назад. Вместо глаз чернели две дыры. Я сел перед куклой на корточки. Нужно было что-то сказать, но я не знал, что. Стиснул ладони, спиной ощущал взгляд Инги, как она молча смотрит сквозь меня. Воздух стал плотным, каким-то шершавым, так бывает перед самой грозой, летом, когда горячий ветер гонит по дороге пыльный смерч, когда колючий песок лезет в нос, в рот, забивает глаза. Я зажмурился. На лбу выступила испарина, я попытался вдохнуть глубже, но горло сжалось, тоже стало шершавым, тесным. Как тогда в метро. Прошло столько лет, а чувство страха и беспомощности воскресли моментально.

Это была моя первая поездка на метро. Тем летом мы навещали деда с бабкой. Сколько мне было – пять, не помню, около того. Что удивительно, с фотографической четкостью запомнились мелочи: лампы на бесконечном эскалаторе, высокие, как хрустальные бокалы – они степенно уплывали вверх, на макушке каждой лампы – кованый обруч вроде латунной короны. Лампы плыли вверх, а мы скользили вниз. Черная резина поручня, гладкая и теплая, как тело, – помню тебя. Помню слова отца: «А это самая глубокая станция метро»; он произнес это так гордо, точно сам копал ее.

Запомнился запах – он вырвался из тоннеля, за запахом несся рев, и только потом на платформу вылетел поезд. Мы зашли в вагон, двери закрылись. Перрон тронулся и поплыл. Замелькали люди, арки, белый кафель, синие узоры – почти Гжель – свет внезапно оборвался.

Мы ворвались в грохочущую черноту, за окном с визгом проносились огни, мне казалось, что сама темнота кричит. Что она нас проглотила, темнота, она живая и теперь орет, визжит и хохочет. Я вжался в стекло, я видел черные кишки чудовища, перепутанные, толстые, им не было конца. Я начал задыхаться: такое бывает во сне, когда снится, что падаешь с жуткой высоты, – все твое существо сжимается в невыносимо щекотный комок. И, кажется, вот еще миг – и ты умрешь от этой щекотки.

Когда я открыл глаза на станции «Павелецкая», вокруг хлопотали какие-то люди. Я лежал на жесткой скамейке, холодной и мраморной, как саркофаг. Мне тыкали в нос вонючую едкую гадость на вате, доктор что-то объяснял отцу, а Валет показывал мне из-за спины кулак и беззвучными губами повторял одно слово: «Урод, урод, урод».

– Ты что, заснул?

Я вздрогнул; голос Инги выдернул меня из московского подземелья и вернул в латгальское. Я рукавом стер пот со лба, медленно поднялся с корточек и обернулся. Инга все так же сидела на лавке, ее ладони теперь были плотно прижаты к столу, словно она боялась потерять равновесие. Между ладонями стояла свеча. Это была толстая церковная свеча из мутного желтого воска, фитиль потрескивал, узкое длинное пламя вытягивалось в дрожащее жало, огонь из оранжевого превращался в черную нить копоти, уходящую в темень низкого потолка.

Из сумрака постепенно выплыли очертания предметов – глаза привыкли к темноте, да и свет свечи оказался достаточно ярким: я разглядел дрова, березовые чурки, аккуратно сложенные в поленницу у печки. Рядом из массивного чурбака торчал топор. Три оружейных ящика громоздились один на другом, длинные, крашенные защитной краской, в таких