Латгальский крест - Валерий Борисович Бочков

появлении углублялись в созерцание своих наручных часов или изучение трещин на асфальте. Казалось, что горе было инфекционной болезнью. Что беду можно подцепить как какой-нибудь грипп. Меня избегали как прокаженного.

Мы встретились на берегу озера. Я нарочно приехал чуть раньше – осмотреться. Бросил велосипед, пошел к воде. Тут все было как прежде: вкрадчивый шорох камышей, кривая ива, отраженная в озере, темный бор на обрывистом берегу. Из красной глины торчали корни сосен. Как бледные змеи, они сползали к воде.

Да, тут не изменилось ничего. Как же я любил бывать на озере раньше, и насколько безразлично оно стало мне теперь. Я видел белый песок, полого уходивший в синеватую, как бутылочное стекло, воду; вон у тех камышей я вытащил на спиннинг свою первую щуку – здоровенную, почти на два кило; за большим камнем, что торчит из воды и похож на сгорбленного монаха, мы ловили раков – господи, как же вкусны раки, сваренные на лесном костре! Все это я понимал разумом, но не чувствовал – чем там чувствуют? – сердцем, душой? Нет, не чувствовал ни душой, ни сердцем. Там, внутри меня, что-то разладилось, что-то сломалось, может, какая-то пружина, заводная стальная крепкая пружина, которая заставляет нас двигаться, суетиться и интересоваться, которая принуждает нас жить.

– Вон та белая полоска песка, где лежал утопленник. – Я показал рукой в сторону дальнего берега. – Помнишь?

Инга посмотрела туда, потом снова на меня.

– Все помню, но вот тут – ничего. – Я стукнул кулаком в грудную клетку. – Пусто.

Звук действительно вышел глухой и гулкий. Инга прикусила нижнюю губу, сказала:

– Так тебе нужно, чтоб я тебя жалела…

– С чего ты…

– Думала, соскучился, хочет меня…

– Да хочу, хочу! – сорвался я на крик.

– …хочет видеть меня…

– И видеть хочу! И видеть тоже! Только, знаешь ли, у меня мать умерла, и поэтому…

– Месяц назад, – сказала сухо.

Я поперхнулся, замолчал. Потом тихо произнес:

– Ты злая.

– Жизнь злая. А я хочу тебе помочь. Ты что ж, думаешь, ты один такой, с горем?

Инга начала говорить, спокойным, негромким голосом. Она рассказывала о себе, но интонации были ровные, почти монотонные, казалось, она без особого интереса пересказывает чью-то не слишком увлекательную историю. Я слушал и молчал; над озером плыли мохнатые летние облака, их белые отражения ползли по стеклянной воде и тянули за собой опрокинутую небесную синь; постепенно мне начало казаться, что это мы куда-то дрейфуем, – так бывает, когда сидишь в лодке и глядишь назад.

Инга родилась на хуторе. Да, на том самом. Когда ей исполнилось четыре года, арестовали отца. Потом военные приезжали снова, она пряталась на сеновале и видела, как военные насиловали ее мать. Видела, как солдаты били деда. Она все видела, и она все помнит. Хотя потом доктор говорил, что она это придумала. Что ничего этого не было. Соседей с окрестных хуторов тоже арестовали, почти всех. Тех, кто остался, затолкали в грузовики и отвезли на станцию. Мать собрала вещи в узел, они ждали, когда приедут за ними. Солдаты приезжали еще несколько раз, цепью шли по полю, прочесывали лес. Со стороны болот доносилась стрельба, выстрелы звучали глухо и совсем не страшно. Словно там ломали сухие палки.

– Нас не депортировали. Из всей округи только нас. Не знаю почему. – Инга посмотрела на озеро, потом на небо. – Я до шести лет не разговаривала. Совсем. Меня даже в школу не хотели брать. А потом, когда начала говорить, заикалась страшно. В классе дурочкой считали.

Она нервно дернула плечом.

– Плевать. Главное, не лезьте ко мне.

Последнюю фразу она произнесла холодно и зло. А может, мне так показалось из-за ее акцента, твердые звуки напоминали стук деревянных кубиков. Я ощущал, что со мной творится что-то неладное: в горле застрял ком, но вдохнуть я боялся – был уверен, стоит мне открыть рот, я разревусь, как ребенок. Боль, что копилась внутри целый месяц, была готова вырваться наружу.

И еще: Инга оказалась такой же переломанной, как и я.

– Отца не помню… – она задумалась, – совсем. Фотографии забрали солдаты. Зачем? Ни одной не осталось… Еще часто думаю про тех людей, на болоте. Ведь у человека есть предел… ну как назвать? предел страданий? Предел мучений? Ведь они там прятались больше десяти лет. Или те – в Саласпилсе. У Круминьша дед там мертвых сжигал. Такие большие печи и рельсы специальные, чтоб легче. Нас возили на экскурсию. А дед Круминьша умер два года назад, он тоже молчал всегда.

Нас тоже возили в Саласпилс на экскурсию, но говорить об этом я не стал. Ни про кирпичную трубу, ни про те страшные печи с чугунными дверями и засовами. Крепкими стальными засовами, словно кто-то боялся, что горящие мертвецы полезут обратно.

Жалость, невыносимая, жгучая жалость душила меня – жалость к ней, к себе, к этому пустому озеру, к темно-голубому небу, к невинным и глупым облакам. К тем, кого сжигали в печах, и к тем, кто прятался на болотах. Вместе с жалостью пришла ярость: я был готов растерзать обидчиков Инги голыми руками. Жуткое и восхитительное чувство: мне хотелось рыдать и смеяться одновременно. Но больше всего на свете мне хотелось схватить эту девчонку, прижать к груди изо всех сил, до боли. Слиться с ней. Стать чем-то единым, чтобы больше никто и никогда не посмел ее обидеть. Я был готов умереть за нее. Мало того, такая смерть казалась счастьем.

Взяв за запястья, я хотел притянуть ее к себе.

– Не надо. – Инга освободилась из моих рук. – Не сейчас. Не надо. Прости.

Я нехотя отпустил.

– Прости, Чиж. Мне кажется иногда, что я до краев, по самое горлышко. – Она резко провела ладонью по подбородку. – Что внутри просто нет больше места ни для чего. Ни для жалости, ни для…

Она махнула рукой, закусив губу, уставилась куда-то поверх моего плеча.

– Знаешь, это как с водой: если ее морозить, то она перестает быть водой. Она превращается в лед.

– Предел страданий? – спросил.

Она даже не кивнула, продолжала щуриться, словно пытаясь разглядеть что-то на дальнем берегу. Высоко над нами прочертил небо истребитель, раздался гулкий хлопок, как выстрел, – самолет преодолел звуковой барьер. Теперь звук мотора долетал до нас едва слышным комариным звоном. Впервые я знал наверняка, что там, в кабине, не мой отец. Его отстранили от полетов еще на две недели. На следующей неделе он собирался в Ригу, на четверг была назначена медкомиссия. – И еще… – Инга начала, но замолчала, словно передумав.

– Ну?

– Твоя мать…

– Что?

– Когда ее