Латгальский крест - Валерий Борисович Бочков

с ремеслом фотографа. Вместо вращающегося блюдца или постукивающего ножками стола он использовал фотокамеру. В своей студии по желанию клиента Гуго мог не только вызвать дух с того света, но и запечатлеть его на дагеротипе.

– До пленки использовали стеклянные пластины, покрытые серебряной…

Я терпеливо выслушал историю развития светочувствительных материалов от сотворения мира до наших дней. Адриан был обидчив, как девственница, и не выносил, когда его перебивали.

– Как ты понимаешь, медиумы старой школы, те, с крутящимися блюдцами, не очень обрадовались конкуренции со стороны технически оснащенного коллеги. Гуго стал знаменит! О да, всемирно знаменит! Фотографии его призраков печатали журналы Европы, Америки и даже Австралии. Сеанс стоил бешеных денег, но от клиентов отбоя не было. Граф Альберт де Медина, сам известный спиритуалист, желая обличить Гуго в мошенничестве, явился на сеанс инкогнито. Граф нарядился женщиной, безутешной вдовой, желавшей вызвать дух покойного супруга. Фотограф опустил шторы, усадил клиента в кресло. К слову, Гуго Кастеллани использовал в работе великолепную камеру «Фохтлендер», крупногабаритный аппарат, оснащенный зеркальным отражателем и объективом Петцваля.

Адриан пыхнул трубкой. После драматической паузы зловеще продолжил:

– Когда Гуго вернулся из лаборатории, на проявленном дагеротипе за ряженым графом отчетливо проступал силуэт старухи. На плече у нее сидела птица, в руке старуха держала яблоко. Мало того что граф узнал в старухе покойную мать, так еще…

Наверху затрещал звонок. Кто-то звонил в дверь.

– Клиент! – прервал рассказ Адриан.

– Что за птица? А яблоко? Что за яблоко?

– Открой! Скажи, я сейчас поднимусь. – Адриан поправил бабочку.

Кто-то нетерпеливый три раза подряд нажал на кнопку звонка. Я помчался наверх, перепрыгивая сразу через две ступеньки.

В четверг Адриан уехал в Ригу за пленкой и фотобумагой. В Кройцбурге можно было купить и то, и другое, но только нашего производства, фабрики «Свема»; советская пленка давала зерно, а бумага была рыхлой, лица на ней выходили серыми, будто пыльными. Эту бумагу мы использовали только для проб.

А вот из Риги Адриан привозил гэдээровскую фотобумагу, упакованную в яркие желтые коробки, нарядные, как новогодние подарки. Фотографии на немецкой бумаге выходили четкие и контрастные, как из альбома с репродукциями музейных картин.

– Клауса не забудь выпустить. – Фотограф остановился в дверях.

– Конечно-конечно, – уверил его я (флегматичный Клаус, дремавший днем в витрине, по ночам отправлялся по своим совиным делам; иногда утром на пороге мы натыкались на трофеи – растерзанные трупы мелких грызунов, оставленные нам в знак душевного расположения).

– Свет в лаборатории выключи! – Адриан снова повернулся. – И замки проверь! И если клиенты придут, скажи…

– Скажу-скажу! Выключу и проверю!

Наконец он ушел.

Почему-то на цыпочках я подкрался к окну, выглянул. Адриан задержался на ступенях, раскуривая трубку. Обошел свой светло-серый «Москвич», поправил зеркало, вытянул антенну. Замер, словно пытаясь что-то вспомнить. Потом достал ключи, забрался в кабину. Мотор затарахтел. Я дождался, когда машина свернет за угол, после выждал еще минуты три и отправился на поиски.

Начал с архива. Открыл дверь, нашарил выключатель. Мне казалось, что именно там, среди картонных коробок со старыми негативами и фотографиями, должна быть одна с надписью «Химеры».

Сказать по правде, наш архив был обычной кладовкой, узкой и длинной, как вагон. Там, кроме коробок со снимками, хранились швабры, ведра и прочий хлам, застрявший в доме на полпути к помойке. Сломанная мебель, старые штативы, осветительные софиты с мертвыми лампами; продираясь сквозь частокол перевернутых венских стульев, я запутался в пыльной холстине с неумелой росписью, изображавшей плоское лазурное море с треугольными парусами и приблизительными чайками. На меня грохнулась античная колонна из папье-маше, на голову посыпались какая-то труха и опилки. Что-то стеклянно звякнуло и вдребезги разбилось.

Пытаясь стереть паутину рукавом с лица, отплевываясь от пыли, я наконец пролез к полкам с коробками. Их было не меньше двадцати, этих больших картонных коробок. Снял наугад одну, поставил на пол. На крышке фиолетовыми чернилами был написан № 14 и еще что-то по-латышски. Ни одно из слов даже отдаленно не напоминало слово «химера». Я снял следующую коробку, на ней стоял только номер. Номер девять.

Выходило, что у Адриана где-то хранился перечень содержимого каждой из коробок. И даже если я найду этот лист, то он наверняка тоже будет на латышском. Я пнул картонный бок. Опустился на корточки, снял крышку. Нутро коробки было плотно забито черными конвертами из-под фотобумаги размера тридцать на сорок. Вытянув один, вытряхнул содержимое на пол. Фотографии – настороженные деревенские лица, кукольный гроб, дубовые венки. В почтовом конверте – негативы. Адриан сразу после проявки резал пленку, считая хранение негативов, скрученных в рулон, варварством.

– Варварство… – пробормотал я вслух. – Снимать похороны – вот варварство.

Я засунул отпечатки и негативы в конверт. Вытащил другой – тот же комплект, только вместо похорон – свадьба. Уныло оглядев полки, я поднялся, отряхнул штаны: эх, какой план провалился. Тут работы на год, не меньше. Для очистки совести решил проверить хотя бы надписи на крышках.

Увы, про химер ни слова. Иногда попадались знакомые географические названия: Лаука Эзерс, Крустпилс, Плявинис, Екабпилс, Ступка – все больше соседние городки, деревни и хутора. Кое-где попадались фамилии.

На нижних коробках чернильные надписи вылиняли и казались розовыми. Изменился и почерк – буквы стали угловатыми, точно сердились. Папаша, догадался я. Без сомнения, Леопольд Жигадло был паном крутого нрава. К тому же скупердяем. Экономя на бумаге, он вместо пробных отпечатков делал контактные прямо с негатива – фотографии получались крошечные, и разглядывать их нужно было через увеличительное стекло.

В коробке номер три хранились пленки времен войны и оккупации. На контактных отпечатках появились люди в немецкой форме; мне удалось разглядеть знаки различия люфтваффе; все верно, ведь наш аэродром построили фашисты в начале войны. Немецкие пилоты часто курили и много улыбались. Вот групповое фото летчиков в парковой беседке – все скалятся, в зубах сигареты, тут же какие-то девицы в летних платьях. На столе темные бутылки, должно быть, пиво.

Вот парный портрет – два парня в обер-лейтенантских нашивках, наверное, сразу после летной школы. За ними – наш обрыв, тот самый, с которого зимой мы гоняем на санках, но это фото сделано летом, нет, скорее всего, поздней весной – сливовое дерево на краю обрыва всё в белых цветах. Внизу знакомый изгиб Даугавы и кусок острова, та его часть, где я встретил Ингу.

А вот наш замок, на куполе – флаг со свастикой. Главный вход украшен лентами. Те же ступеньки, тот же фонтан, даже клумбы с пионами те же. Ага, на террасе, оказывается, стояли столы,