Латгальский крест - Валерий Борисович Бочков

От предчувствия чего-то страшного меня замутило. Хотелось зажать уши. Молчи, хотелось крикнуть, больше ни слова! Ничего не хочу знать! Но я обреченно стоял и ждал. Стоял и слушал.

Инга говорила; медицинские термины и названия лекарств напомнили школу, то ли биологию, то ли химию. Антикоагулянты и аритмия, ишемический криз и геморрагический инсульт, еще какие-то слова, которых я не запомнил. Мне хотелось остановить ее, пока она не сказала самого страшного. – Откуда… – выдавил я сипло, – ты все эти…

– Мать дежурила в реанимации. Она медсестра там, старшая медсестра…

– Нет. Я про слова… Геморрагический…

Пришла на ум Гоморра, город-побратим Содома, уничтоженный Богом за грехи жителей: «Ибо были люди те злы и весьма грешны и пролил Господь на них огонь и потоки горящей серы». И если из Содома спасся Лот с дочерями, то население Гоморры…

– Чиж!

Инга дернула меня за рукав, без особого желания я вернулся на озеро. Находиться там очень не хотелось, к тому же я вдруг усомнился в справедливости Всевышнего: наверняка в Содоме и Гоморре погибли и дети – их-то за что? Не могли же и младенцы быть настолько грешны, что их следовало сжечь заживо.

– Ты… – она заглянула в глаза. – Ты понял?

– Детей за что?

– Каких детей?

– Его нет. Его же просто нет… Не существует.

– Кого? – Инга взяла меня за плечи. – Ты понял, она сама. Те таблетки… Она сама хотела…

– Не сама, – устало сказал я. – Не сама. Это мы. Мы все. И я тоже.

Мы стояли молча, руки мои казались тяжелыми, словно я ворочал камни.

– А отец знает, – спросил, – про таблетки?

– Да, – кивнула она. – Мать слышала, как врач ему говорил.

29

Из Риги отец вернулся под вечер, злой. В гражданском костюме он выглядел ряженым, точно притворялся бухгалтером или каким-то строительным инженером, да и костюм был так себе, коричневый. Похоже, по дороге отец успел выпить. У нас хватило ума не расспрашивать про медкомиссию.

Валет перестал меня замечать. Совсем. За месяц мы сказали друг другу дюжину фраз, не больше. Думаю, то был инстинкт самосохранения, мой пылкий брат боялся не сдержаться: он и до этого в драках особым милосердием не отличался, колотил меня жестоко, часто бил в кровь. Нынче, думаю, синяками и разбитым носом дело бы не ограничилось. За последний год Валет раздался в плечах, заматерел, неожиданно превратившись из долговязого парня в жилистого мужика с мускулистыми руками и здоровенными крепкими кулаками.

Иногда, боковым зрением, я ловил на себе его взгляд – не ярость и не злость, скорее глухая ненависть была в том взгляде. Как пишут в романах, если бы взором можно было убить.

Очевидно, брат снова винил меня во всем: он пропустил экзамены в свое летное училище, школа закончилась, впереди простирался целый год непредвиденной пустоты. Педант, организованный до маниакальности, брат бесился от любого изменения своих планов; с третьего класса он вел личный дневник, каждую неделю вычерчивал по линейке сетку календаря, сверху проставлял числа, а в клетки дней бисерным почерком вписывал запланированные дела, которые по исполнении сладострастно зачеркивал крест-накрест жирным красным карандашом. Красный никогда не выходил за границы клетки, две диагонали точно упирались в углы квадрата.

Брат постригся наголо. Неожиданно сизый череп оказался почти идеальной формы, над левым ухом белел короткий шрам с тремя стежками (мне так и не удалось вспомнить, когда Валет заработал эту отметину).

Появился ритуал: каждое утро Валет взбивал в алюминиевой плошке мыло, помазком намыливал голову, а после, сосредоточенно пялясь в зеркало, соскребал пену бритвой. Бритва, помазок из седой щетины и алюминиевая плошка входили в комплект, упакованный в несессер свиной кожи, принадлежавший некогда гауптшарфюреру СС Юргену Вульфу. Имя и звание владельца были вписаны в карточку, вставленную в прозрачный кармашек внутри. На коже футляра, вытертой до белизны, проступала тисненая надпись готикой «Тотенкопф» и эмблемой с двумя молниями.

Бритвенный комплект Валет выменял у Женечки Воронцова. В последнее время они странно сблизились, я все ждал, когда и Женечка сбреет свою шевелюру. Школьная компания наша распалась: Сероглазов уехал в Ригу, говорят, поступил в политех; Арахиса батя устроил в мастерские при части, и теперь он ходил по гарнизону в летном комбинезоне с закатанными по локоть рукавами, демонстрируя чумазые пролетарские руки.

Сам я стал ассистентом фотографа. Можно сказать, абсолютно случайно. Бродил по латышской части города, увидел объявление в витрине фотоателье. Впрочем, заинтересовало меня не оно, а сова. Она сидела за стеклом среди антикварных фотоаппаратов и мутных фото в черных рамах. Птица казалась чучелом; пыльная, точно обсыпанная пеплом, она устроилась на допотопном фотоувеличителе. Я приблизился вплотную к стеклу, стукнул пальцем. Сова вздрогнула и открыла глаза. Я отпрянул – не знаю, кто испугался больше, я или птица. Глаза у нее были огромные – с пятак, ярко-желтые, с черными дробинками зрачков.

– Опыт есть? – На пороге стоял белесый латыш, почти альбинос, в белой рубахе с малиновой бабочкой на шее. В зубах у него дымилась лакированная трубка с длинным чубуком.

– У вас там сова.

Латыш пыхнул трубкой, выпустил клок густого дыма, который, сонно клубясь, поплыл в мою сторону. Я вдохнул медовый аромат – латыш явно знал толк в хорошем табаке.

– Как фамилия?

Я назвал.

– Поляк? – почему-то обрадовался фотограф.

– Да, – соврал я.

– Бардзо ми пшиемне пожначть!

– Дженкуе бардзо.

– Только не воображайте, что я позволю вам фотографировать.

Я пожал плечами.

– Но со временем научу хитростям профессии.

Меня не интересовали хитрости, но я промолчал.

– Филин, не сова. – Он кивнул в сторону витрины. – Клаус.

Фотограф провел мизинцем по пробору, сквозь белые волосы светилась розоватая кожа. Он весь казался свежим и накрахмаленным, наверняка от него пахло земляничным мылом, которым чистоплотные мамаши моют своих невинных младенцев.

Латыш оказался поляком, и звали его красиво – Адриан Жигадло. Капризный и упрямый, как избалованная барышня, в работе фотограф был щепетилен и аккуратен, иногда орал на меня высоким голосом, при этом тут же румянясь лицом и шеей. Впрочем, краснел он по любому поводу – от гнева и когда смеялся, когда говорил с клиентами и когда под вечер пересчитывал выручку.

Фотографом был и его отец, до войны, во времена Ульманиса, фотоателье принадлежало ему. Овальный портрет, размером с ресторанный поднос (под стеклом в бронзовой раме), висел в комнате, которую Адриан называл «кабинетом директора». Папаша был похож на надменного рака – пучеглазый, с белыми бровями, с трубкой в зубах и бабочкой на шее. При взгляде на