Латгальский крест - Валерий Борисович Бочков

что-то вроде летнего ресторана. Скатерти, салфетки, венские стульчики. Фашисты с аппетитом закусывают и выпивают и снова курят. Тут фашисты играют на бильярде, кстати, бильярдная ничуть не изменилась.

Я сидел на полу и разглядывал эти крошечные, не больше спичечной этикетки, фотографии, постепенно погружаясь в странное оцепенение. Точно меня кто-то загипнотизировал, и я теперь обречен буду вечно сидеть в кладовке и рассматривать миниатюрные картинки из параллельного мира, идеальной копии нашего, но населенного чужаками.

Я вытаскивал из коробки конверт за конвертом; снимки и негативы кучей валялись на полу. Все давно перепуталось, но мне было наплевать – я открывал новый конверт, вытряхивал из него новые фотографии. Отпечатки даже не пожелтели, ясные и резкие, они казались напечатанными накануне. На химикатах папаша Леопольд, очевидно, не экономил, да и бумагу использовал качественную – плотную, глянцевую, не хуже гэдээровской. Попадались смутно знакомые лица: бритый толстяк с Рыцарским крестом выглядел точной копией майора Ершова; вон тот, длинный, напоминал батю покойного Гуся, тоже покойного. Парад на улице Ленина вполне мог сойти за наш, если не вглядываться в знамена и военную форму.

Казалось, что некий режиссер использовал одних и тех же статистов в разных спектаклях, притом не слишком заботясь о гриме. Поэтому я не удивился – почти не удивился, – когда наткнулся на вполне качественный дубликат Инги. Парень, который обнимал ее за плечо, увы, на меня похож не был. Впрочем, даже ради Инги я не хотел бы превратиться в скуластого блондина в форме майора СС.

30

Я спустился в подвал. Вошел в лабораторию, закрыл дверь и какое-то время стоял в темноте. Не мог сообразить, где включается красный фонарь. В полусжатом кулаке, нежно, как бабочку, держал негатив. На ощупь добрался до увеличителя, щелкнул кнопкой – густой рубиновый свет залил проекционный стол. Достал с полки пакет фотобумаги, вынул лист, вставил пленку.

Реактивы под конец дня выдохлись, изображение проступало медленно. Без особой нужды я несколько раз ловил пинцетом край мокрой бумаги, поднимал и разглядывал невнятный узор из белых и серых пятен; после снова опускал в кювету с проявителем. Точно надеясь, что вместо белозубого фрица там появится кто-то другой.

Нет, не появился: мутный орнамент обретал форму, лицо еще только угадывалось, а в черных ромбах петлиц уже четким зигзагом белели эсэсовские молнии, на околыше высокой фуражки блестел стальной череп. Словно из марева, выплывали люди: волшебным образом путаница пятен превращалась в смеющиеся глаза, брови, губы – теперь я уже не сомневался, что девица на фотографии мать Инги, Марута. На снимке ей было не больше восемнадцати, и сходство с дочкой изумляло, но лицо матери казалось не то чтобы привлекательнее или красивее, оно было проще и добрее. Мягче. Одновременно, при разглядывании офицера, обнаруживались недостающие штрихи – уверенная линия подбородка и надбровных дуг, белесые глаза. И та же особенность, что у дочери: даже улыбка не делала взгляд теплее. В том, что эсэсовец – ее отец, я даже не сомневался.

Наверху наступил вечер. Я поднялся в кабинет. Сладковато пахло трубочным табаком, старой кожей дивана – казалось, так пахнет сумеречный свет, наполнивший тесную комнату канифольной мутью. Отодвинув кресло, я сел за письменный стол. Дотянулся до телефона, поднял трубку. Из мембраны полился тоскливый гудок. На моей ладони лежал еще влажный снимок, но я старался на него не смотреть. Как в детстве на картинку с ведьмой из книжки сказок братьев Гримм.

Когтистой рукой, похожей на сухой сук, ведьма сжимала посох, на который был насажен человеческий череп, нос ведьмы был как клюв, из пасти торчал клык. Глаза – вроде шариков для пинг-понга, белые, с черными точками зрачков.

Инга подошла сразу, словно ждала звонка. Она не удивилась, не обрадовалась, просто спросила:

– Как ты?

Как я? Действительно, как?

Я не ответил. Я молчал, просто сидел и улыбался. Два коротких слова, один вздох, – как мне удалось выжить без этого? Все, что я делал без Инги, все эти двадцать четыре дня показались серыми и бессмысленными, вроде игры в «пьяницу» с самим собой. Зачем? В чем смысл этой пустоты?

– Как я? Хорошо. Теперь хорошо.

Солнце напоследок высунулось из-за трубы, косой луч пробил грязное стекло окна, комната вспыхнула и засияла, как пещера Аладдина. Золотистая пыль плыла и искрилась. Поверхность стола казалась залитой жидким золотом. Я опустил туда ладонь, моя рука тоже стала золотой. Провел пальцем по бронзовым завиткам письменного прибора, испытав внезапную нежность к уродцу, похожему на надгробие нувориша, с двумя голыми сильфидами, тоскующими у пустых мраморных чернильниц.

– Теперь хорошо.

Из стопки книг на углу стола наугад вытянул одну. Тощую брошюру в серой бумажной обложке. Раскрыв на середине, вложил туда еще влажную фотографию. Я знал, что никогда не покажу ее Инге.

– Не молчи, – попросила она.

Я перевернул страницу и начал вслух читать:

Так и лежат, набитые вещами, —

Игрушками, камнями, мишурой,

Разбитой вдребезги – всем, чем угодно,

Темнея медленно, как дно реки.

Они и были руслом…

Я умолк. Закрыл книгу, тихо сказал:

– Мне плохо без тебя.

– Знаю, – так же тихо отозвалась она.

– Очень…

Говорить не мог, в горле застрял ком. Сквозь мембрану и шуршание телефонного эфира я слышал ее дыхание.

– Я сейчас приду, – внезапно сказала она и торопливо добавила: – Прямо сейчас.

– Ты знаешь, я работаю…

– У фотографа. Знаю.

И повесила трубку. Вот запиликали короткие гудки, потом что-то щелкнуло, и наступила тишина. Отчего-то мне было страшно положить трубку на рычаг, словно тогда я нарушил бы некую связь между нами, незримую тайную связь. И откуда она знает про фотографа, я же не говорил ей?

Солнце, вспыхнув напоследок, сползло за крышу. Комната потухла, наполнилась сиреневым сумраком. Не знаю, сколько я сидел, зажав в кулаке телефонную трубку и наблюдая, как густеют сумерки. Казалось, комната – батискаф, что погружается в фиолетовый океан. Утонули стулья, кожаный диван с покатыми подлокотниками, вытертыми до белесой седины; в пучину канули стол и чернильный прибор с сильфидами. Книга на столе раскрылась, оттуда выглянул веселый шарфюрер СС. Я быстро прихлопнул обложку, точно боясь, что эсэсовец выскочит оттуда. Книгу нужно куда-то спрятать – но куда?

Раздался звонок, я бросился открывать. Скрутил чертову книжку в тугую трубку, впихнул в карман. На бегу зацепился за вешалку, сбил стойку с зонтами. Распахнул дверь. Инга стояла на нижней ступеньке, по-детски морща нос и покусывая ноготь мизинца.

31

Пришла ночь, а может, уже