Латгальский крест - Валерий Борисович Бочков

подкрадывалось утро. Или все еще тянулся поздний вечер, не знаю: время утратило свою принципиальную суть и стало тем, чем оно и должно быть – пустотой. Ничем. Ведь это мы сами наделили время почти абсолютной властью; из страхов и суеверий выковали идола, глухого, слепого, беспощадного. И что бы мы там о себе ни воображали, рабство у нас в крови – у всех и у каждого. Мы смиренные рабы времени. И не надо спорить, просто посчитайте, сколько у вас в доме часов.

Мы лежали на диване, потные и уставшие, от обшивки пахло старой кожей. К этому благородному духу примешивался радостный запах речной воды, летней, с солнечными бликами и звоном стрекоз над прибрежными кувшинками. Так пахла Инга, уютно пристроившая голову на моем плече, – в этом деле она обладала поистине кошачьим талантом. Я гладил ее волосы, сонно и едва касаясь. Иногда она вздрагивала: то ли проваливаясь в дрему, то ли переживая отголосок нашей недавней близости.

На столе лежали фотографии, еще влажные листы белели лунными квадратами.

Сегодня ровно год, сказала она, ровно год с того дня. Она ошибалась, но я не стал возражать. Инга стояла у окна, чуть на цыпочках, похожая на силуэт чуткой ночной птицы. Повернулась, провела руками по своей груди, по животу, по бедрам. Красивая ночная птица.

– Посмотрим, что ты скажешь через двадцать лет, – произнесла она с усмешкой.

Лица я не видел, не думаю, что она улыбалась.

Не помню, чья это была идея – фотографировать, наверное, моя. Мы прошли в студию, включили софиты.

– Кое-чему я успел научиться, – сказал я.

– Только не надо хвастаться! – засмеялась она и звонко шлепнула меня по голой ягодице.

Я выставил свет, но не прямой, а отраженный. Прямой ломает форму, делает объект угловатым: освещенная часть становится плоской, а теневая – черной дырой. А отраженный наоборот – он придает форме мягкость и объем, закругляет, создает иллюзию глубины.

– Хорошо. – Инга раскинула руки, потянулась. – Создай мне иллюзию.

Я достал экспонометр, установил выдержку и диафрагму. Приподнял штатив, затянул винт. Наклонился к камере.

– Что мне делать? – спросила Инга.

– Что хочешь, просто не обращай внимания на объектив, – ответил я. – Делай что хочешь.

Сквозь линзу видоискателя студия выглядела бесконечной. Вместо серого холста задника, которым я загородил стену, мне мерещились дымчатые дали, туманные горы в мохнатых тучах, сумрачные склоны и неясные долины.

Тело Инги бледно светилось; бедра, грудь, плечи молочно мерцали и казались частью зыбкого миража. Я отрегулировал фокус и нажал на спуск. Затвор сухо щелкнул. Я перевел кадр, нажал еще раз. И еще.

Инга сделала шаг в сторону, плавно подняла руки и повернулась спиной; движения напоминали зыбкий танец, какую– то сонную пантомиму. Она действительно забыла о камере, похоже, она забыла и обо мне: закрыв глаза, что-то беззвучно шептала, должно быть, какую-то мелодию – так по-детски, так самозабвенно; тихий шелест ее шепота едва долетал до меня, но мне казалось, что я вот-вот уловлю напев. Но Инга снова поворачивалась, мелодия ускользала, и я снова нажимал на спуск.

После мы спустились в лабораторию; в темноте я заправил пленку в барабан, включив красный фонарь, снял с полки реторту и залил проявитель. Щелкнул секундомером. Ловкий и изящный, как цирковой факир, поклонился и поцеловал ей руку. Инга усмехнулась, принялась внимательно разглядывать нашу фотографическую машинерию. Особенно ее заинтересовал увеличитель. Я объяснял принцип устройства аппарата, назначение линз и светофильтров, одновременно следя за ее руками – как она нежно трогает винт штатива и стальной кронштейн, слушая про ирисовую диафрагму, которая позволяет увеличить глубину резкости при печати.

Пока пленка сушилась, мы сидели напротив друг друга и тихо целовались.

– К Новому году скоплю много денег, – говорил я, – и мы уедем в Ригу. Знаешь, сколько мне платит Адриан? Не поверишь, честное слово. В Риге ты поступишь в свое медицинское училище, я устроюсь в какое-нибудь фотоателье. А после открою студию. Свою. Там же, в Риге, клиентов бездна, туристов тысячи, каждый хочет на фоне Домского собора или на Ратушной площади, да и местные женятся и детей крестят. Не говоря уже про похороны. Даже которые не женятся и не крестятся, непременно умирают. Свадьбы, похороны, крестины – три кита коммерческой фотографии (цитату из Адриана Жигадло я бессовестно присвоил себе). Конечно, непросто; к тому же оборудование чертову уйму денег стоит – все эти объективы и увеличители, но я смогу, честное слово, смогу.

Потом мы печатали фотографии.

Бесстрашной рукой я открыл пачку нашей лучшей бумаги – немецкой, глянцевой, на такой даже неважные карточки выглядят как фотографии из журнала. Инга на этой бумаге смотрелась просто волшебно. Мнение мое необъективно, это безусловно, но я уверен, мне удалось передать главное – мерцающее сияние ее тела. Перламутровую дымку света. Иллюзорную зыбкость тени. Точно кому-то наконец удалось запечатлеть на пленке сновидение. Или тайный колдовской обряд.

– Похоже на ворожбу…

Я не понял, что она имела в виду – изображение или сам химический процесс.

– Что это? – внезапно спросила. – Видишь, Чиж?

Я видел, но рассеянно спросил:

– Где?

– Ну вот же. Сверху, над плечом…

– Тень какая-то. Складки на драпировке… Бывает.

– Бывает? Да это же лицо! Вот глаза, нос, вот рот – ты что, не видишь?

– Иллюзия, – пробормотал с не очень убедительной беспечностью. – Игра света и тени.

На снимке из черно-белой фотографической мути, из несуществующих туч и воображаемых горных отрогов, из клубящегося марева все яснее и яснее проступало лицо: высокий лоб, прищур, кривая полуулыбка. Сильный подбородок и крепкие скулы – даже без офицерской фуражки я узнал его.

Казалось, какой-то зловещий, сотканный из мохнатого тяжелого дыма великан крадется к беззащитной нимфе, ее тело будто светится изнутри, словно мерцает лунным светом; нимфа не ведает об опасности, она в трансе, глаза ее прикрыты, а на лице, на мечтательном детском лице, выражение какой-то сладкой муки – страдания пополам с наслаждением. Ворожба, чистая ворожба…

– Что это? – тихо повторила Инга.

Я молча подцепил фотографию пинцетом и опустил в кювету с фиксажем. Не мог же я в самом деле сказать, что это дух ее покойного отца, который решил таким образом проведать свою взрослую дочь?

32

Город еще не проснулся, мы брели пустыми улицами. Асфальт сизо блестел от росы, а может, ночью прошел дождь. Мокрыми были липы, они сонно свешивали ветки через ограду, касаясь серебристыми листьями серой мостовой. В темноте парка меж черных стволов полз туман. Если долго вглядываться, казалось, что крадутся сами липы; пользуясь ранним часом и отсутствием