Латгальский крест - Валерий Борисович Бочков

все полетело к чертовой матери: сердце, разум, вся вселенная – вдребезги. Я вскочил. Что-то кричал, зачем-то пытался вырвать у прокурора фотографию. Вбежал сержант и еще кто-то в форме, ловкий и сильный, с руками как клещи. Этот явно знал хитрые приемы и расположение болевых точек на теле человека. В два счета они скрутили меня, усадили на стул.

– Где она?! Где? – рычал я. – Что с ней?

Тот, второй, ткнул меня в печень, я задохнулся от боли, закашлялся и вдруг зарыдал. Не от боли и не от страха, даже не от бессилия или отчаяния – нет: физическая боль словно разбудила меня. Я проснулся и понял: ее больше нет.

Инги больше нет! Ее нет!

Я остался один.

Они держали меня сзади. Мне хотелось уткнуться в колени, спрятать лицо, свернуться в комок, исчезнуть. Но их пальцы впивались в мои запястья, в горло, в плечи. Рыдал я беззвучно, из меня вытекал какой-то сиплый писк, как из продырявленной шины. Следователь прокуратуры Манович сидела за столом и курила.

– Закончил? – спросила она.

Я мотнул головой. Щеки и губы горели, точно меня тащили лицом по ковру.

– Воды… – просипел я, во рту было липко, солоно и горько. – Можно воды?

Когда мы остались вдвоем, она сказала вкрадчиво и тихо, будто кто-то мог нас подслушать:

– Слушай внимательно, Краевский. Здесь и сейчас самый важный момент в твоей жизни. – Она затянулась, выпустила дым в сторону. – От твоих слов зависит твое будущее. Это не фигура речи, это абсолютная правда. Тюремный срок, даже условный, навсегда останется в биографии. И тащить этот крест ты будешь до могилы. Забудь о карьере, о партии, о приличной работе. Ты никогда не поступишь в институт. Никаких загранпоездок – даже про Монголию забудь. Завод или колхоз – рабочим или крестьянином. Перспективы роста – ноль.

Она воткнула окурок в круглую пепельницу из фальшивого хрусталя.

– Я тебя не пугаю. – Окурок тихо скрипнул о стекло, словно прощаясь, выпустил струйку белого дыма. – И я знаю… знаю о трагедии в вашей семье… что вы недавно потеряли мать.

Она смотрела прямо в глаза. От пристального и тяжелого взгляда мне стало совсем худо – внезапно я увидел себя со стороны, так бывает, когда во втором зеркале вдруг мелькнет твой собственный профиль. Сирота и без пяти минут уголовник. Приступ жалости, острый как зубная боль, резанул и растекся черным ядом по телу: мне страстно захотелось в Монголию, в партию и в институт.

Пять минут назад жизнь потеряла смысл, смерть казалась избавлением; сейчас я был готов цепляться и барахтаться, лишь бы не угодить за решетку. Всплыло лицо Инги, она грустно усмехнулась и уже хотела что-то сказать, но услужливое подсознание тут же выключило свет – прости-прощай, милая моя.

Следователь Манович достала конверт из черной бумаги. Я знал, что там внутри. Она вынула фотографии и стала показывать мне. Я был готов и к этому. Она показывала одно фото за другим, неспешно, словно мы играли в какую-то игру на внимание.

Страх оказался неожиданно мощным чувством, страх выдавил из меня все остальное – любовь, стыд, достоинство. Процесс этот прошел быстро и почти безболезненно. Я смотрел на фотографии, не видя их; выражение моего лица – вот что меня беспокоило больше всего. Нимфа, наяда, очарованная русалка – прости-прощай, моя милая. Ты оказалась права – в конце концов я все-таки предал тебя.

– Первый раз вижу, – произнес за меня кто-то механическим голосом.

– Валентин Краевский утверждает, что фотографии принадлежат тебе.

– Он лжет.

– В каких отношениях твой брат находился с Ингой Кронвальде?

– Она ему нравилась. Он пытался ее отбить у меня.

– Как Инга Кронвальде относилась к твоему брату?

– Она считала его высокомерным… И завистливым.

– Известно ли тебе, вступала ли Инга Кронвальде в сексуальные отношения с твоим братом.

– Нет. Не вступала.

– Может быть, в какой-то момент, когда твои отношения с ней…

– Нет.

– Твой брат утверждает, что ты сам предложил ему вступить в отношения…

– Он лжет.

– Какие у тебя отношения с братом?

– Он меня ненавидит. Считает виновным в болезни и смерти матери. Завидует моим отношениям с Ингой Кронвальде… завидовал.

– Завидовал настолько, что…

– Да. Настолько. Прошлым летом он пытался меня утопить…

– Ты не преувеличиваешь? Утопить?

– Есть свидетели. Сероглазов, Воронцов, Арахис… вернее, Головятенко.

– То есть ты утверждаешь, что твой брат пытался тебя убить?

– Они подтвердят.

– Он находился в состоянии аффекта?

– Не знаю. Не заметил. Я пытался спасти свою жизнь.

– Он вспыльчив?

Я едва удержался, чтобы не показать ей сквозной шрам от кухонного ножа на кисти. Вместо этого коротко ответил:

– Да.

Тоном, позой, выражением лица я пытался убедить следователя в виновности брата: не месть и, не дай бог, сведение старых счетов – лишь справедливость, одна лишь правда. Я понимал, что топлю его, в душу пыталось заползти нечто вроде жалости, но было безжалостно раздавлено. Более того, я будто раздвоился: одна часть меня тайно изумлялась холодной расчетливости, с которой другая часть дает ответы, делает паузы, запинается и вполне убедительно дрожит голосом. «А ты, оказывается, можешь быть первосортным мерзавцем», – сказала первая часть второй между делом.

Манович хотела спросить еще что-то, но, передумав, сунула в рот сигарету, чиркнула зажигалкой и затянулась.

– У твоего брата очень скверная статья. Сто пятьдесят девять. Часть вторая или третья – это уже экспертиза определит.

– Какая… эксперти?.. – пробормотал я.

– Медицинская.

Классе в шестом Димка Горохов притащил в школу книжку, которая называлась «Судебная медицина». Книжка была с картинками. Фотографии с мест преступлений и из моргов, расплывчатые и тусклые, словно снимки чужого бреда, надолго вошли в коллекцию моих ночных кошмаров: труп утопленника, обмотанного цепью, со страницы сто девять, обугленный труп в позе боксера, повреждения на черепе, нанесенные топором. Женский торс с плоской грудью и бесстыжим клубком черных волос – раны на теле жертвы изнасилования.

– Часть вторая… или третья… – по слогам выговорил я. – Что это?

– Изнасилование с отягчающими. Повлекшее тяжкие последствия, расстройство здоровья или смерть. И еще… – Она стряхнула пепел, аккуратно постучав указательным пальцем по сигарете. – Вот это…

Манович кивнула на черный конверт с фотографиями.

– Брат утверждает, что они принадлежат тебе.

– Он…

– Лжет, – закончила она за меня. – Но ты работаешь в фотоателье, ты мог воспользоваться расположением Кронвальде и уговорить ее сняться в таком виде. А это можно классифицировать как изготовление и оборот порнографических материалов и предметов, статья двести сорок два, от двух до пяти лет принудительных работ или тюремное заключение на тот же срок.

Мои пальцы впились в сиденье стула. От