Латгальский крест - Валерий Борисович Бочков

– Если следствие выделит этот эпизод в отдельное делопроизводство, тогда… – Она сделала неопределенный жест. – Сам понимаешь.

«Не понимаю, ни черта я не понимаю!» – мысленно прокричал я, а вслух робко попросил:

– Можно?

– Что?

– Можно сигарету?

Она видела, конечно, видела, как у меня теперь трясутся руки. Кинула зажигалку на стол, подошла к сейфу. Прикусив фильтр зубами, я снова вцепился в сиденье, словно ожидал качки. Манович достала из сейфа полиэтиленовый пакет. Сквозь мутный пластик я успел внутри разглядеть какую-то гадость, что-то вроде змеи или ужа.

– Что это? – Не давая в руки, она показала пакет.

Там была веревка. Грязная, мне померещились бурые пятна – конечно, кровь. Чуть толще бельевой, она была завязана хитрым узлом. Еще внутри лежала бумажка, что-то вроде карточки из библиотеки.

– Веревка, – ответил я. – С узлом.

– Как называется такой узел?

Я пожал плечами. Дым лез в глаза, но я боялся взять сигарету в руку.

– Узел называется «эшафотным». Или, в просторечии, удавка. Скользящая петля. Ты смог бы завязать такой?

– Зачем?

– Вот именно. – Следователь сунула пакет обратно в сейф, клацнула замком. – А брат?

– Он собирался в морские… – Сигаретный пепел упал мне на колени. – Летчики. Училище летное… как его…

– Хорошо. Дальше.

– Почему-то думал, что на экзамене могут… – Быстро вынул окурок изо рта, рука откровенно тряслась. – Могут спросить про узлы.

– Ты видел, как он тренировался завязывать узлы?

– Видел.

– В том числе и такой?

– Наверное… И такой.

Третья часть

34

Те строки, открывающие дело моего брата, написанные прилежной рукой, вроде пособия по чистописанию, засели в моей памяти, похоже, навсегда.

До могилы, если уж быть точным.

Аккуратные буквы складываются в слова, слова наполняются смыслом и рождают образы. Они похожи на разбитое вдребезги стекло – в каждом осколке живет какое-то отражение, убедительное и заслуживающее доверия. Кажется, примерно так мы ведем диалог с нашей памятью. Вглядываемся в осколки, перемигиваемся с отражениями. В моей бедной голове все осколки перемешались. Быль с вымыслом, реальность с фантазией – да и что такое реальность, которая прошла? Химера, не более того. Иногда мне кажется, будто я сам все это видел. Еще есть сны. В самых отвратительных снах роль брата достается мне.

Мне не удалось дочитать бумагу до конца. Струсил, да, снова струсил, побоялся подробностей, испугался деталей, – ведь в них, в деталях, и таится весь страх. Уж поверьте мне: вся соль качественного кошмара именно в нюансах. Увы, уловка моя вышла боком – я забыл про фантазию. С каким усердием, с каким мастерством, с какой инквизиторской изощренностью мое подсознание восстановило пробелы и заполнило белые пятна! Дорисовало пронырливой рукой, разукрасило лукавыми красками. А уж разум, загнанный в угол бессонной ночи, все расставил по полочкам логики и здравого смысла. Здравый смысл – уморительная глупость, если вдуматься. В моей жизни не было дня, чтобы я не вспоминал о том утре. Ни одного дня.

Итак: в четверг, утром седьмого августа ученики третьего класса – Вадим Гулько и Андрей Ерофеев, десяти и девяти лет соответственно, оба дети военнослужащих, оба проживают на территории военного городка – играли на Лопуховом поле, находившемся в непосредственной близости от их дома. Играли они в разведчиков, поэтому, когда мимо проходил Валентин Краевский, проживавший в том же доме на первом этаже и известный им под кличкой Валет, они спрятались. Краевский направлялся в сторону заброшенной часовни, расположенной на северной оконечности Лопухового поля. Гулько и Ерофеев запомнили, что Краевский нес сверток темного цвета, похожий на папку для бумаг.

Через непродолжительный промежуток времени дети заметили женщину в светлом платье, которая шла в сторону часовни с запада, предположительно от автобусной остановки «Замок», что у Дома офицеров. Поскольку дети находились на значительном расстоянии, опознать женщину они не могли. Они продолжили игру, Ерофеев предложил пробраться к часовне и посмотреть, чем взрослые занимаются в часовне. Зная вспыльчивый нрав Краевского, Гулько не согласился: «Валет застукает – так нам накостыляет!»

Тем не менее дети приблизились к часовне на расстояние предположительно метров двадцати и спрятались в лопухах. С того места они слышали голоса, женский и мужской, однако слов разобрать не могли. По агрессивным интонациям можно было предположить, что находившиеся в часовне ругались. Потом раздались крики и шум, женщина несколько раз выкрикнула по-латышски какое-то слово. Внезапно крики и шум прекратились, через некоторое время, предположительно минут двадцать, из часовни появился Краевский и побежал в сторону своего дома. Дети, прятавшиеся в лопухах, видели его с близкого расстояния и утверждали, что Краевский был явно взволнован. Пятен крови они не заметили, но видели, как, на бегу сорвав лист лопуха, Краевский вытирал им руки. Когда он скрылся из виду, Ерофеев и Гулько приблизились к часовне. Заходить они побоялись, но через окно им удалось разглядеть женщину, лежавшую на полу. Испугавшись, дети побежали домой. В 10:25 мать Гулько (Гулько Каролина Петровна) позвонила в милицию, и на место происшествия был немедленно выслан патрульный наряд.

35

Меня отпустили. Я не подписал никаких бумаг, никаких свидетельских показаний, никаких подписок о невыезде – ничего. Следователь Манович сказала просто: мы тебя вызовем, сейчас иди. Точно мы с ней просто посидели-покурили, поболтали невинно и без последствий. Как с доброй соседкой или милой мамашей школьного приятеля.

Всю дорогу домой я бежал. В пустом пыльном небе вставала обкусанная луна. Она судорожно подпрыгивала в такт моему бегу. В мозгу застряла фраза: «Скользящая петля, а в просторечии удавка».

Подобно уроборосу, змее, проглотившей свой хвост, фраза закольцевалась и на разные лады прокручивалась в моей голове снова и снова. Подходили к концу вторые бессонные сутки, но усталости не было; я пребывал в состоянии какого-то болезненного экстаза, балансировал на грани между истерическим восторгом и припадочными рыданиями.

Я несся, жадно глотая воздух, громко стуча башмаками. Пробегая по мосту через Даугаву, я запрыгнул на парапет и чуть было не сиганул в реку. Понять или объяснить этот поступок я не мог тогда, не смогу и сейчас. Единственное, что помню, – внизу, в пролете моста, упругий поток мощной воды, черной, как грех, и блестящей, как расплавленная смола. И змеиный зигзаг лунного отражения. Скользящая петля, а в просторечии удавка.

Эйфория постепенно отступила. На подходе к гарнизону я перешел на быстрый шаг. За копьями ограды темнел силуэт замка, в окнах бильярдной и ресторана горел свет. Тут, в Доме офицеров,