Латгальский крест - Валерий Борисович Бочков

семь рублей за большой формат, шесть за индивидуальный портрет. К тому же, если свадебная съемка оформлялась официально с квитанциями и по прейскурантам, доход от детей шел напрямую в карман Адриана. Впрочем, я бы сильно удивился, если бы мне сообщили, что именно те мятые червонцы и пятерки, которые я получаю от фотографа, делают меня прямым соучастником настоящего экономического преступления и при самом благоприятном расположении звезд грозят как минимум тремя годами принудительных работ в лагере общего режима где-нибудь в районе Владимира или Калининграда.

От шатров долетела музыка. Кто-то включил микрофон и забубнил по-латышски. Звонкую утреннюю синь незаметно затянуло белесой пеленой, стало душно. Похоже, собиралась гроза. Пронырливые мухи липли к лицу, проклятая рубаха из японского нейлона была как полиэтиленовый пакет, я расстегнул вторую пуговицу на груди, дерзко нарушая уставной внешний вид ассистента фотографа. Адриану, впрочем, было не до меня – он сновал между детьми, изредка отбегая к камере на треноге, поднимал руку и что-то выкрикивал, должно быть, про птичку.

Ко мне подошла рыжая деваха моего возраста, что-то спросила по-латышски. В руках у нее был пузатый глиняный кувшин, точно из голландской картины. Я кивнул, скорее догадался, чем понял, она протянула мне кувшин. Сделал глоток, я рассчитывал на воду, там оказалось пиво. Домашнее, с хмелевой горчинкой, холодное, почти ледяное.

– Палдес! – выдохнул я между глотками. – Прима алус! Лоти гаршигс!

Почти исчерпав словарный запас латышского, я вернул кувшин. Рыжая приняла, ухватив двумя руками, улыбнулась, сморщив конопатый нос. Даже лоб у нее был в веснушках. Из шатров донеслись смех, крики и аплодисменты, очевидно, центр веселья переместился туда.

Работа подходила к концу. Застолья Адриан не снимал, считая фотографировать пьянки ниже своего достоинства. Приглашения остаться на трапезу тоже отвергал. Похоже, именно это и происходило: смуглая старуха, прихватив фотографа за рукав пиджака, настойчиво тянула его к шатрам. Тот, прижав ладонь к груди, улыбался и кланялся, время от времени отрицательно мотая головой.

Я упаковывал наше хозяйство, собирал в мятой траве упаковки из-под пленки, фольгу и конфетные фантики – снимая детей, Адриан всегда угощал их дешевыми карамельками вроде «Золотого ключика» и «Раковых шеек». От жары и пива меня разморило, я уже сложил камеры и объективы в кофры, свернул экран и упаковал штативы. Присев в тени старой яблони, дожидался, когда Адриан отделается от гостеприимной старухи. К ней присоединился усатый латыш с медным лицом и блестящей, как новый футбольный мяч, лысиной. Он впихивал в руки фотографу крупный сверток какой-то снеди; на крафтовой бумаге проступали темные сальные пятна.

Я прислонился к стволу дерева, блаженно вытянул ноги. От шатров долетала ленивая латышская мелодия: сиплый на высоких нотах аккордеон и басовая партия, похожая на шаткую поступь веселого пьяницы, бродящего взад и вперед.

Хозяева продолжали уговаривать фотографа, тот продолжал отказываться; я не понимал ни слова, но подумал, что с закрытыми глазами голос Адриана можно запросто принять за женский. Закрыл глаза и представил себе эту женщину – розовую, с рыбьими глазами и белокурой «бабеттой». Чего– то не хватало; я добавил бант на шею, сочный, как полевой мак. Бабетта усмехнулась, развратно подмигнула и отчетливо произнесла: «Только такой лопух, как ты, мог втюриться в калеку и даже не заметить изъяна». Я вздрогнул и проснулся.

Старуха исчезла, латышу удалось всучить Адриану сверток. Довольный крестьянин тряс его руку и что-то говорил, топорща усы. Музыка стихла. Небо стало белым, с матовым отливом, как слоновая кость. Сосновый бор на горизонте потемнел, по покатому зеленому полю полз газик, черный, как жук, медленно и плавно катился по дуге склона, совсем как жестяная мишень в тире. Выставив указательный палец и прищурив глаз, я прицелился; странно, почему газик называют «козел», ведь он совсем не похож на козла? Я уверенно вел мишень, а перед самой кромкой березовой рощи медленно спустил невидимый курок и тихо выдохнул: «Пах!» Машина исчезла за деревьями.

Адриан сунул мне в руки сверток, брезгливо разглядывая свои ладони и не зная, что с ними делать.

– Крестьяне, – сказал, добавив по-польски: – Курво безецэньска!

Пахнуло чем-то копченым, вроде корейки.

– Поехали? – спросил я.

Адриан воткнул мне под мышку штатив, повесил на шею кофр, сам подхватил другой. От шатров донеслись крики и смех, там захлопали в ладоши, потом хором начали считать по-латышски.

– Гусь! – Адриан зашагал в сторону хутора. – Все-все! Поехали отсюда.

– Копченый? – Мой рот моментально наполнился слюной.

Двор перед домом был забит машинами и телегами. К крыльцу приткнулась лаковая бричка, украшенная пестрыми лентами и дубовыми ветками; на ней молодожены прикатили из церкви. Бричка, двухместная и аккуратная, напоминала игрушку, сиденья, обитые малиновым бархатом с золотыми кистями и бахромой, казались мягкими даже на вид. Точно автомобильная антенна, у сиденья возницы торчал двухметровый хлыст. Лошадей видно не было, но в воздухе стоял терпкий дух конского навоза.

Предусмотрительный Адриан всегда оставлял машину на обочине. Мы вышли на шоссе; его «Москвич» виднелся в самом хвосте оставленных у дороги машин. Мимо нас проскочил газик, должно быть, тот самый, что я подстрелил на склоне. Он вдруг резко затормозил – я одновременно заметил, что газик, оказывается, не черный, а темно-синего цвета, и что заднее окно забрано решеткой, а ниже белыми квадратными буквами написано «милиция». Водительская дверь распахнулась, из кабины вылез милиционер. На ходу поправляя портупею, он направился прямо к нам.

– Краевский, – не спросил, а утвердительно буркнул он, ткнув в меня пальцем. – Ты?

– Я. – Мы остановились, Адриан покосился на милиционера, потом на меня и незаметно сделал шаг в сторону.

– А в чем… – промямлил я и неожиданно зевнул. – В чем…

Воняло копченым гусем, ремень кофра впивался мне в шею, с востока надвигалась гроза – из-за дальнего леса уже выползала чернильная хмарь. Стало невыносимо душно. Происходящее напоминало какой-то невнятный сон: милицейский сержант сейчас достанет из кобуры свой «макаров» и произнесет хрестоматийное «Вы арестованы, гражданин Краевский».

Но кобура сержанта была не застегнута и пуста, на кисти правой руки синела кривая наколка «ВМФ», и все это происходило наяву. Милиционер снял фуражку, вытер лоб обшлагом рукава, сказал, кивнув в сторону газика:

– Садись. – И весело добавил: – Ну, щас ливанет.

Я аккуратно опустил сверток с гусем на асфальт. Снял с шеи кофр, положил рядом штатив. Адриан наблюдал, не произнося ни слова. Милиционер распахнул заднюю дверь. Согнувшись, я на четвереньках влез внутрь. Пол, железный и ржавый, был ледяным, по бокам крепились узкие и, как скоро выяснилось, очень неудобные лавки. Газик дернулся и поехал. В мутное окошко, маленькое, не больше тетрадного листа, едва проникал свет.