Как читать книги? - Вирджиния Вулф

И тем не менее это не пустые слова: действительно, пока Гарди был жив, можно было надеяться, что существует хотя бы один романист, который не уронит высокого достоинства литературы, при котором просто стыдно писать плохо. Такова уж особая природа его таланта – таланта гениального. Но не только в таланте, даже гениальном, дело: заражала его личность – безукоризненность художника, его равнодушие к успеху, скромная жизнь в провинциальном Дорсетшире, без всяких поползновений сделать из литературы карьеру или привлечь внимание к своей персоне. Как художник, он мог вызывать только уважение собратьев по писательскому цеху; как человек – любовь и понимание ближних. Но сегодня речь не о нем, а о его творчестве: о романах, написанных так давно, что, кажется, дальше и быть не может от нынешнего состояния литературы, – собственно, точно так же далек от злободневности, суеты и мелочности был и сам Гарди.

Чтобы проследить его путь романиста, нам придется вернуться на несколько десятилетий назад. В 1871 году Гарди исполнился тридцать один год, он закончил свой первый роман «Отчаянные средства»2, но уверенности в том, что он на правильном пути, у него не было. По его собственным словам, в то время он лишь «нащупывал свой путь к овладению методом»3, он словно находился на развилке: его влекли самые разные устремления, которые он в себе осознавал, но какого они свойства и куда их наилучшим образом направить – этого он тогда не знал. И, читая тот первый роман, мы невольно заражаемся чувством раздвоенности, которое владело автором. Богатое воображение – и сардонический смех. Книжный кругозор – и местечковость. Умение лепить характеры – и при этом полное непонимание, что с ними делать. В общем, ему не хватало техники, и – самое поразительное – в нем глубоко сидело убеждение в том, что человек – это игрушка в руках высших сил, и он был готов, рискуя впасть в мелодраму, эксплуатировать до бесконечности прием случайных, а на самом деле закономерных совпадений. Он уже тогда знал, что роман не забава и не довод в споре, а способ высказать, пусть неприятные, неудобные, но выстраданные впечатления о жизни взрослых людей, мужчин и женщин из плоти и крови. Но самое замечательное в книге даже не это, а тот неотчетливый мощный гул, который, подобно шуму водопада, сопровождает действие. Он и есть первая ласточка могучего таланта, который со временем развернется в полную силу. Уже в этой первой пробе пера видна рука тонкого и вдумчивого любителя природы, который знает не по книгам, как идет дождь, как шумит в деревьях ветер: вот застучали по корням градины дождя, вот упали первые тяжелые капли на свежевспаханную полосу, вот ветер тронул верхушки сосен, вот загудел в кронах дубов, вот засвистел в редкой рощице…– у Гарди всему есть свое точное название. Но природа выступает у него не только в качестве объекта наблюдения – она и та надличная сила, что взирает на потуги человеческие то с сочувствием, то с насмешкой, то с полным равнодушием. Уже в первом романе звучит эта тема страстей, разыгрывающихся среди роскошной природы на глазах у равнодушно внимающих богов,– она-то и спасает в глазах читателей довольно-таки сырую повесть о мисс Олдклиф и Цитерии4.

Итак, поэтическое дарование Гарди после выхода в свет его первого романа доказательств не требовало, а вот его судьба романиста оставалась под вопросом. Но уже следующий роман «Под деревом зеленым»5, опубликованный годом позже, ясно показал: «путь к овладению методом» Гарди в основном преодолел. Правда, не без потерь. Насколько первая книга отличалась упрямой самобытностью, настолько вторая была «беззубая»: «Под деревом зеленым» – это очаровательная, отточенная идиллия, не более того. Отныне, казалось, прямая дорога Гарди в пейзажисты: зарисовывать коттеджи, яблоневые сады, пожилых крестьянок, их нравы, быт, говор – словом, стремительно исчезающие приметы старины. Только стал бы краевед-любитель или натуралист, не расстающийся с карманной лупой, тем паче ученый-языковед, изучающий диалекты и изменения в языке, разве стали бы они напряженно вслушиваться в крик растерзанной совой пташки, доносящийся из соседнего леса? Как пишет Гарди, птица вскрикнула, и крик ее «будто камнем ухнул в воду, при общем окружающем безмолвии»6. И снова – в который раз! – мы слышим тревожные глухие раскаты где-то далеко-далеко, точно эсминец дал предрассветный залп из бортовых орудий, а потом снова тишина. И тем не менее ранние романы Гарди оставляют общее впечатление даром потраченных усилий. Невозможно отрешиться от мысли, что его талант писателя – это дух строптивый и непредсказуемый: то одна наклонность в нем взыграет, то другая, а ладу между ними нет. Ну что ж, это обычная судьба писателя с задатками и поэта, и прозаика: преданный своему краю сын полей и холмов – и он же терзаемый сомнениями и отчаянием книжник; любитель старины и простых сельчан – и он же трезвый реалист, на глазах у которого эта самая милая его сердцу сельская Англия превращается в мираж.

А тут еще и Природа постаралась, добавила к его и без того противоречивой натуре дополнительный бродильный элемент. Дело в том, что иные писатели рождаются сложившимися художниками, тогда как другим еще многое предстоит в себе открыть. Первые – например, Генри Джеймс или Флобер, прекрасно знают не только как поставить свои разнообразные таланты на службу искусству, но и как ввести творческий процесс в нужное русло: им не надо объяснять, чем чреват каждый новый поворот сюжета, и застать их врасплох практически невозможно. Писатели же, творящие по наитию, как Диккенс или Вальтер Скотт, кажется, против своей цели, благодаря какой-то неведомой силе, отрываются от земли и взмывают ввысь. Почему? Что за волна подхватила их и понесла? Спроси у них – они только пожмут плечами в ответ. Так вот, Гарди принадлежит ко второй группе писателей: в этом и сила его, и слабость. Его собственное выражение – «мгновения прозрения»7 – вот точное определение тех пронзительно прекрасных и сильных сцен, которые случаются в каждой его книге. Подобно землетрясению, они начинаются ни с того ни с сего, с мелкого подрагивания почвы под ногами, когда вдруг, кажется, неожиданно для самого автора, вся картина выламывается из общего действия – и застывает у тебя перед глазами раз и навсегда. Так раз и навсегда движется по дороге, задевая сырые ветки, повозка, в которой лежит мертвая Фанни; так раз и навсегда бродят, спотыкаясь среди клевера, раздувшиеся овцы; так раз и навсегда скачущий бесом с обнаженной шпагой Трой делает круги все у`же и