Как читать книги? - Вирджиния Вулф

походкой, беззаботно улыбаясь, выбор за ними; либо слиться с Природой, утонув в ее торжественном безмолвии, либо подняться, уподобившись плывущим облакам и буйному цветению полей и лугов. У мужчин, в отличие от женщин, страдающих по вине других, своя Голгофа: они бросают вызов судьбе, и, сопереживая им, мы сдержанны в своих эмоциях. Такие люди, как Габриэл Оук, не нуждаются в сочувствии – уважать их мы уважаем, но любить не любим. Габриэл твердо стоит на земле, держит удар, и, если соперник его вынудит, он первым сделает выпад. Кажется, он все знает наперед и редко обманывается в ожиданиях: такой уж у него характер, а вовсе не потому, что он всезнайка. Его трудно вывести из себя, своих симпатий он не меняет и, не дрогнув, смотрит в лицо опасности. Ни дать ни взять типичный супермен, но на самом деле это не так. В житейской обстановке он обычный деревенский парень. Такой пройдет по улице – никто на него не оглянется. Словом, Гарди – настоящий мастер романной прозы: он умеет сделать так, чтоб мы поверили в его вымысел, в то, что его герои – такие же люди, как мы с вами, со своими привычками и причудами; и при этом, как истинный поэт, он достигает такой степени обобщения, что мы понимаем: и они, и мы одного поля ягоды.

И вот когда мы так сидим, задумавшись над удивительной способностью Гарди лепить мужские и женские образы, только тогда нам приходит в голову мысль, насколько же они непохожи на фигуры у других романистов. Мысленно перебираем в памяти его героев: чем запомнилась нам такая-то героиня, чем запал в душу такой-то герой? Конечно, прежде всего накалом обуревавшей их страсти. Мы вспоминаем их глубокую любовь и преданность друг другу; как трагически все закончилось. Воскрешаем в памяти верную любовь Оука к Батшебе, бешеную и быстро угасшую страсть Уайлдива, Троя, Фитцпирса14; вспоминаем, как по-сыновнему обожал свою мать Клим15, какую отцовскую ревность испытывал Хенчард к Элизабет-Джейн16. Только как они любили, мы совсем не помним. У нас не отложилось в памяти то, как они впервые заговорили друг с другом, почувствовали взаимный интерес, начали понемногу сближаться, выведывать друг о друге то-се. Ничего этого у Гарди нет: его влюбленные пары чужды интеллектуальных сомнений и тонких психологических материй, которые, при всей их внешней ажурности, и придают роману глубину. Во всех книгах Гарди любовь предстает, без преувеличения, событием судьбоносным. Это всегда потрясение: любовь обрушивается на человека внезапно, захватывая его целиком, и не оставляет места словам. Даже если двое влюбленных у него беседуют, то их разговор (если только он не касается страстных признаний и клятв) идет на самые что ни на есть житейские темы или, наоборот, носит отвлеченный, философский характер, будто бытовая сторона жизни побуждает их больше задумываться о смысле существования, нежели копаться в собственных чувствах. Жизнь не ждет, и даже самокопание – это непозволительная роскошь. А поскольку силы человеческие не безграничны и они все уходят на то, чтобы противостоять ударам судьбы, дьявольской хитрости и изворотливости враждебных человеку сил, то влюбленным просто некогда, да и неохота, тратить время на ненужные перипетии взаимоотношений.

Вот тут-то и обнаруживается отсутствие у Гарди таких сторон, которые в творчестве других романистов оказываются самыми притягательными. Так, мы не находим в его прозе и следа художественного совершенства, каким исполнены романы Джейн Остен; у Гарди нет ничего от мередитовского остроумия, от той широты охвата событий, какая есть у Теккерея, ни грана интеллектуальной мощи, какая так поражает в произведениях Толстого. Кого бы из великих классиков мы ни взяли, творчество каждого из них несет на себе печать завершенности, благодаря которой некоторые сцены в том или другом произведении, независимо от сюжета, обретают свойство нетленности: переменам такие эпизоды неподвластны. Как они соотносятся с основным повествованием, можно ли их применить в качестве ключа к вопросам, выходящим за рамки самих этих сцен,– для нас не важно. Нам достаточно того, что сцены эти стоят как живые у нас перед глазами: чья-то улыбка, чья-то робость, одна-две невзначай брошенные реплики – всё! Мы радуемся им, как дети,– они навсегда с нами. У Гарди же ничего и близко нет: ничего такого, что врезалось бы в память законченной сценой – ни убавить ни прибавить. Такое впечатление, будто ему мало человеческого сердца: мысль его влечется дальше, в темноту вересковой пустоши, к деревьям, сотрясаемым бурей. То, что в доме у камина остались люди,– он об этом и думать забыл. Главное в другом: каждый человек, мужчина ли, женщина, в какой-то момент оказывается один на один со стихией, и нигде так не проявляется характер человека, как в этой одинокой схватке, когда вокруг ни души. Потому-то мы и не знаем героев Гарди так же глубоко, как мы понимаем Пьера, Наташу, Бекки Шарп. Тех мы изучили вдоль и поперек. Чьими только глазами мы на них не смотрели: и случайного гостя, и чиновника, и титулованной дамы, и генерала на поле боя! Герои же Гарди от нас закрыты: что творится в их душах, мы не знаем и можем только догадываться об их сомнениях и тревогах. К тому же они всегда привязаны к одному месту на карте: это сельская Англия. А стоит только Гарди забросить своих любимых йеменов и фермеров и взяться описывать людей сословием повыше, как жди неудачи: он не знает, как толком вести себя в гостиной, в клубе, на балу, среди праздной толпы образованных щеголей, хотя именно в их среде рождается комедия и обнажаются характеры. Все это так! Но в таком случае верно и обратное. Пусть мы не знаем, каковы его герои и героини с точки зрения людских взаимоотношений, зато мы знаем, что они такое с точки зрения вечности, смерти, судьбы. Пусть мы никогда не видим их на фоне городской суеты или в толпе разодетых прохожих, зато мы хорошо знаем, как они смотрятся на фоне земли, бури, смены времен года. Нам не нужно объяснять, что они думают об иных из наиболее серьезных вопросов, которые стоят перед человечеством,– нам ли этого не знать? Мы на всю жизнь запомнили их, так сказать, крупным планом: не отдельными штрихами, а цельно, во весь рост, в полный масштаб личности. Вот Тэсс, расхаживая по комнате в ночной рубашке, «с почти королевским чувством собственного достоинства» читает проповедь по случаю крещения17. А вот Марти Саут кладет цветы на могилу Уинтерборна, и мы видим в ней «человека, отринувшего соображения