Лемурия - Карл Ганс Штробль

Но если не эфир, то – что же?..

* * *

Я получил ответ на свой вопрос. Под последним предложением в заметках, сделанных ранним утром, перед тем, как в изнеможении заснуть, обнаружил кое-что еще – под крайней строкой, вербализирующей мой насущный и главный вопрос. «Но если не эфир, то – что же?»

«Это дыхание эмпузы». Кто такая «эмпуза»? Что это? И, раз уж на то пошло, кто это написал? Все страннее и страннее обстоят дела. На первый взгляд – это мой собственный почерк. Присутствуют все характерные черты – кривоватая «х», больше похожая на «к», длинный штрих у буквы «у». Но если изучить надпись внимательно и критически, можно понять – это всего лишь очень старательная попытка скопировать мой почерк. Но ведь я здесь один. Не так ли? Остается только одно объяснение. Я сам, будучи в глубокой фазе сна, встал и написал эти странные слова. Почерк исказился из-за моего пограничного состояния. Но откуда же я взял этот термин – «эмпуза»? Я не имею ни малейшего понятия, что он означает. Мог ли он прийти из сна, из бездны бессознательного, куда не проникает ни один луч разумности?

Я никогда не замечал за собой склонности к хождению во сне. Тело никогда раньше не подводило меня – если не считать мук голода, позорно сбивавших меня с крутого горного пути науки.

* * *

В любом случае не исключено, что я впал в патологическое состояние сознания. Должен признать, что мое тело и мой дух сейчас находятся в странном конфликте. Меня мучает это зловещее обжорство. Я каждый день клянусь себе не переедать – и нарушаю все эти бесплотные обеты в пользу плотного обеда. Сдается мне, мой дух слабеет…Пересмотрел в очередной раз мои размышления. В целом они верны, но теперь я вижу их шаткость. Я утрачиваю энергию и характерную для моих работ четкость мысли, в коей мне никогда не отказывали даже самые яростные противники. Теперь, даже видя очевидные изъяны, я не пытаюсь их исправить – я попросту не ведаю, как это сделать, с чего начать.

Куда более важным, чем любой из этих вопросов, является вопрос о дыхании эмпузы. Теперь мне кажется, что это слово действительно объясняет все, что произошло. Я убежден, что все станет лучше, когда я установлю его значение. Тогда я верну себе ясность мысли и преодолею это тошнотворное обжорство, этот животный порыв набить желудок. Борьба с этим неутолимым голодом изматывает меня! Когда я наконец насыщаюсь, я испытываю такой стыд и отвращение от собственного безволия, что мне хочется изодрать в клочья свое обрюзгшее лицо и раздавить белые, мягкие, заплывшие жиром руки, неуемно пихающие еду мне в рот.

Не предполагал, что неумеренное потребление пищи провоцирует нездоровый голод. Так происходит с гусями, откармливаемыми ради печени и потрошков. Может, меня также откармливают, как гуся? Но с чего бы вдруг?..

* * *

Сегодня я впервые заспался. Хотел приступить к работе вчера вечером, как обычно, но мои мысли были спутаны как никогда. Вчера праздновали Радоницу. Огромная толпа людей заполнила кладбище с первых утренних часов и оставалась до наступления сумерек. Парижане повсюду искали могилы предков и молились за них. Венкам, цветам и свечкам не было счету. Гомон гулял над могилами. Почти весь день перед моим мраморным домом собирались группы людей. Первыми посетителями оказались две женщины, одетые в черное. Они вели за собой дитя, маленькую девочку. Возможно, это были жена и мать кого-то из покойников. Ребенок смотрел на меня большими испуганными глазами.

– Мама, – спросила она, – это же тот дядя, запертый в склепе на целый год?

Женщины оттащили малышку в сторону. Они сочли, что глазеть на человека в клетке неприлично – кладбище всяко не зоосад! Через пятнадцать шагов маленькая девочка забыла и обо мне, и обо всем остальном на погосте. Она висела на руках у женщин, подтянув ноги кверху, и какое-то время они так и носили ее по тропкам, как маленького ангела.

Не все посетители отличались таким хорошим воспитанием, как у этих дам. Кое-кто хотел вовлечь меня в разговор. Небо то затягивали дождевые облака, то озарял солнечный свет; я наблюдал зевак то в ярком сиянии дня, то в полумраке. В конце концов я уселся ко входу в склеп спиной.

Ближе к вечеру навалилась зловещая тишина. Иван принес мне ужин, и, пока я сидел и раскладывал его по тарелкам, в дверную щель сунулся кто-то еще.

– Мсье! – воззвал он. – Минуту внимания, прошу!

Это был молодой человек со свежим лицом. Судя по его наружности, он продавал какую-то ерунду или ремесленничал – что-то в этом роде.

– Мсье, – повторил он, – не оставайтесь тут более. Лучше забудьте об этих проклятых деньгах! Уходите… она уже дважды укусила меня в горло…

При этих словах Иван прыгнул вперед, как дикий зверь. Я никогда не видел его таким. Растрепанные усы, казалось, встали дыбом, как у кота. Он занес кулачище и погрозил им молодому человеку. Тот втянул голову в плечи, что-то пробормотал и испуганно скрылся в сумерках. Кладбище снова укуталось в тишину.

– Это еще что за явление? – спросил я.

Иван ухмыльнулся.

– А мне почем знать, – ответил он своим нудным, дребезжащим голосом.

Но я-то знал – это пекарь мадам Василисской. Дважды укушенный в шею?..

Я устал от постоянного напряжения воли, требовавшегося, чтобы целый день сносить внимание толпы, и заснул как убитый. Проснулся я в напряжении, с ощущением беспокойства внутри, чувствуя что-то на правой руке и на горле. Мой взгляд упал на небольшую запекшуюся корку крови над левым запястьем. Аккурат на краю небольшой раны. А ранок таких – несколько. Мне показалось, что меня укусили в это место. Я не могу подобрать лучшего слова для такого типа раны, ибо кожа вокруг нее была белого цвета и дряблая, и выглядела так, как будто на нее на ночь наложили припарку. Я схватился за горло и обнаружил там похожую рану.

Стараюсь не думать о том, кто мог оставить их мне. Возможно, подражатель сержанта Бертрана? Неужто на свете взаправду существуют такие люди, полные неконтролируемых зверских желаний? Бродят ли они по ночам по кладбищам, калеча трупы? Сгодился бы в качестве хорошей замены мертвецу несчастный, обреченный дневать и ночевать в склепе, урвавший малую толику нормального сна? Ночи нынче холодные. Нужно