У чужих людей - Лора Сегал

Вялую, косоглазую Лилу едва ли можно было назвать очаровательной крошкой. Мисс Даглас посадила ее на ковер перед камином и с нежностью накрыла ее головку своей широкой ладонью, точно чепчиком.

— Сюда, сюда, — скомандовала миссис Диллон собаке. — Иди сюда! Вот так. Ты же знаешь, ты слишком большой, тебе к мамочке на колени нельзя. Да? Сам знаешь. — И добавила, обращаясь к миссис Монтгомери: — Бедненький, лапулька моя, он меня так ревнует!

* * *

Когда мои мама с папой переехали в Клинтон-лодж, Герта потребовала от меня объяснений:

— Твои родители получили отдельное жилье, значит, ты теперь переедешь к ним?

Хотя этот вопрос волновал и меня, я отрезала:

— Конечно же, нет. Пойми, мой отец нездоров. Мать каждый день работает. Кроме того, у них всего одна комната.

— Если бы мои родители жили в этом городе, я жила бы с ними.

— Я их часто навещаю, — сказала я.

На самом деле мои посещения радости никому не приносили, хотя беженцы, жившие в их доме, ради моей матери мирились с моими визитами. Среди документов тех лет (там есть письма от дяди Пауля из Доминиканской Республики, полученные еще в Вене письма из Красного Креста, продуктовые карточки, регистрационные документы на въезд в Англию, квитанции на один фунт десять шиллингов — эту сумму мама ежемесячно вносила в Комитет за мое обучение) я наткнулась на стихотворение, сочиненное нашим «домашним поэтом», с надписью: «Франци ко дню ее рождения. Декабрь 1942 г.»:

Чуть свет — она уже в трудах,

С утра до ночи на ногах:

Печет, готовит, убирает;

Сто жадных ртов — всех насыщает.

Домой вернувшись, холит Иго,

Для Лоры торт сготовит мигом.

Презрев усталость, в поздний час

Острит и веселит всех нас.

Здесь же поздравление мне с пятнадцатилетием:

Пусть дарит жизнь лишь счастье ей,

Лишь радость и любовь друзей.

И пусть приветлива, скромна,

Мир в наш дом несет она.

Но я не испытывала радости в этом доме. Я чувствовала себя странником, вернувшимся на родину после долгой жизни на чужбине. Я отвыкла от немецкого, язык меня не слушался. Усвоенные у родителей манеры уже не казались приличными и достойными. Обитатели дома представлялись мне не очень-то хорошо воспитанными. Они слишком громко смеялись. Бестолково сновали по дому. Причем немцы наводили чистоту, а австрийцы стряпали. По субботам я приезжала в Клинтон-лодж после обеда и обычно заставала маму в кухне, она пила там кофе, вместо того чтобы сидеть в гостиной с чашкой чая на коленке.

— В другой раз непременно, — заверяла она. — А сегодня тороплюсь. Еду к папе в больницу.

— Как, в этом платье?! — изумлялась я.

— Но это же мое хорошее платье. Его мне сшили зимой, незадолго до нашего отъезда.

— А эта баска на поясе! В Англии такого не носят. Что, если я ее отрежу…

— Ничего ты не отрежешь, — твердо сказала мама.

— Отрежу.

— Нет.

— Да.

Мама уже сильно устала и вдобавок спешила; она сдалась:

— Ну, давай, только быстро.

Но даже и без баски мама не походила на мисс Даглас, миссис Диллон или миссис Монтгомери. Видимо, в Англии принято подчеркивать совсем другие особенности фигуры.

— Почему ты не пошла вместе с мамой навестить папу? — спросила миссис Бауэр.

— Потому что не могу. К мисс Даглас придут гости на чай, я ей буду нужна. До свиданья.

Но, остановившись за дверью, я услышала голос миссис Кац:

— Бедная Франци!.. Девочка становится такой же черствой, как все англичане.

Осуждение соседей меня огорчило, и огорчение не прошло, даже когда тех, кто его причинил, я давно забыла. Клинтон-лодж вместе с миссис Бауэр и миссис Кац улетучились из моей памяти еще до того, как я дошла до калитки, с той же легкостью, с какой уходит за горизонт страна, по которой ты проехал туристом. Пока я бежала вверх по склону, к «Адорато», во мне произошла ощутимая перемена. Сбавив шаг, я прошла через боковые ворота, неслышно ступила в прихожую через черный ход и изготовилась перейти на английский: мышцы лица снова сложились в улыбку, позвоночник — форпост вежливости — быстро перегруппировался, и я открыла дверь в гостиную.

— А вот и ты, деточка. Входи, поздоровайся с каноником Годфри и миссис Монтгомери. Подай миссис Монтгомери чашку, только осторожно, и не забудь сахарницу.

Ласковые синие глаза миссис Диллон засияли при виде меня.

— Как мило она разносит чашки с чаем, правда? — обратилась она к сидящему рядом канонику. — Почти как английская девочка.

Я наблюдала за собравшимися в круглом, увенчанном орлом зеркале. Миссис Монтгомери рассказывала мисс Даглас о школьных успехах Герты; директриса даже настаивает, чтобы она в следующем году сдавала экзамены на получение стипендии в Кембридже. Герта сидела тут же, выпрямив спину, и ухитрялась держать в руках и чашку, и тарелочку не менее ловко, чем любая английская леди. Она, однако, сильно располнела и обзавелась пышной грудью. Меня раздражало, что, сдвинувшись назад, Герта выпала из полукруга дам у камина, и в золоченом зеркале отражалась не вся ее фигура, а лишь ноги до колен.

Я пригласила ее подсесть ко мне на ковер, но мисс Даглас предложила нам, если мы уже попили чаю, выйти погулять по саду.

В тот зимний вечер Герта сообщила мне, что собирается сменить веру.

— Не может быть! — воскликнула я, не в силах скрыть недоверия и отвращения; из глубин памяти повеяло чем-то чужим, незнакомым, перед глазами смутно замаячило запретное видение служанкиной груди. — Уж не хочешь ли ты перейти в христианство?!

— Да, хочу.

— Брось! И не рассказывай мне, что веришь в эту чушь про Бога, который сошел на землю в образе собственного сына.

— Это далеко не такая чушь, как в наших молитвенниках: там одни только славословия Богу, — выпалила Герта. — И еще на все лады воспевается народ Израиля, будто других в мире нет вообще!

— Так ты, чего доброго, веришь и в то, что девственница может родить ребенка. Наверно, ты просто кое-чего еще не знаешь.

— Может, побольше твоего знаю! — выкрикнула Герта. — Ты хоть слыхала про непорочное зачатие? Для Бога невозможного нет.

— Если для него нет невозможного, — заорала я, — почему он допускает, чтобы шли войны? Чтобы существовали концентрационные лагеря?! Почему пропали твои родители?

— Ты просто не понимаешь. — Герта нахмурилась. — Христос однажды сказал: «Я есть свет». Но объяснить тебе это я не могу.