У чужих людей - Лора Сегал

— С чего ты взяла, что мне не понять?! — возмутилась я. — Считаешь, что кроме тебя никто ничего не понимает? Я намного раньше тебя это узнала — еще когда мы шли по Вест-стрит.

Я заглянула в ее толстощекое лицо, но был конец ноября, в саду мисс Даглас не блеснуло ни единого огонька, и за стеклами гертиных очков были отчетливо видны ее глаза — маленькие, с красноватыми веками и редкими жесткими ресницами. Я пожалела, что они такие некрасивые.

— Короче, ты намерена перейти в англиканство?

— Не просто в англиканство, — уточнила Герта, — я хочу стать прихожанкой Высокой церкви[40].

Прошло несколько недель, и я привыкла к мысли, что Герта станет христианкой. Уже близилась предрождественская суета, я помогала мисс Даглас в ее добрых делах. Она навещала всех своих глухонемых и слепых, где бы они ни жили, и я ее сопровождала. Если то были люди из хороших семей, мы дарили им мешочки для носовых платков или душистые саше для белья, заготовленные мисс Даглас, — она с осени набивала по вечерам пакетики сушеной лавандой, выращенной в собственном саду. Мы обязательно пили чай вместе с ее подопечными. Мисс Даглас, держа их за руки, изъяснялась с ними на языке жестов; когда она рассказывала обо мне, я подходила ближе и пожимала каждому руку. Если же мы ехали к беднякам, то мисс Даглас оставалась в машине, а я шла к двери, звонила и клала у порога пакет с едой.

Меня все это очень возмущало, и я почти на неделю снова превратилась в социалистку. Какая несправедливость, негодовала я: мало того, что некоторые люди от природы глухонемые, так они еще и бедные! И я высказала мисс Даглас свои соображения.

Она в это время ставила ясли на крышку рояля в гостиной и попросила меня подать вату — ее клочки будут изображать снег, засыпавший крышу хлева.

— Так уж устроен мир, — сказала она. — Если бы все были богатыми, что сталось бы с благотворительностью? Очень надеюсь, что наш снег не вспыхнет от свечки в яслях. В прошлом году фортепьяно сильно обгорело. Хорошо еще, что мы его застраховали.

— Если бы все были богатыми, все были бы равны. И никому не приходилось бы есть на кухне.

— Толку из этого не выйдет, — отрезала мисс Даглас. — Мир перевернется вверх тормашками. Сейчас нижние классы прислуживают мне, зато если я устраиваю праздник для моих бедных глухонемых детишек, я с радостью прислуживаю и им, и их матерям, а сядь мы рядом, дело не пойдет.

— Почему же? — спросила я. В ответ мисс Даглас велела мне пойти узнать, не нужна ли миссис Диллон моя помощь.

Для миссис Диллон это была самая счастливая пора. К ее обычным заботам добавлялась постановка пьесы о Рождестве: она сама ее писала, сама ставила, мастерила костюмы и даже пела. Действо происходило в прекрасном соборе Св. Фомы, построенном еще норманнами, таком древнем, что он наполовину врос в скромный погост в конце Вест-стрит.

Гостиная была завалена великолепными полосатыми халатами, привезенными из Палестины. Вечерами мисс Даглас сидела у камина и шила одеяния для ангелов из хлопчатобумажной ткани «Голова индейца». Я помогала миссис Диллон приклеивать к коронам трех царей драгоценные камни.

Миссис Диллон сказала, что я могла бы сыграть в ее постановке одного из ангелов, стоящих на коленях перед яслями с Младенцем, но она опасалась, что Еврейскому комитету это не понравится.

Я спросила, нельзя ли пригласить на роль ангела Герту, ведь она теперь христианка.

— Герта? Христианка? С чего ты взяла? — удивилась миссис Диллон.

— Да, — настаивала я.

— Ничего подобного.

— Да, да!

— О чем бы ни шла речь, тебе бы только пререкаться, — вздохнула мисс Даглас.

— Не понимаю, о чем ты, — продолжала миссис Диллон. — Только вчера я разговаривала с миссис Монтгомери, она в моей постановке будет играть жену хозяина постоялого двора, и она мне рассказала, сколько хлопот доставляет ей Герта. Она настаивает на посещении уроков Закона Божьего, хотя ее как еврейку вполне можно было от них освободить. Но когда одна из учениц сказала, что евреи убили Иисуса, Герта подскочила и ударила девочку по лицу.

— Герта? Не может быть!

— А когда ее вызвала к себе директриса, Герта заявила, что Иисус вовсе не был сыном Бога, он просто заблуждался, а Дева Мария, будучи девственницей, никак не могла родить ребенка. И наговорила кучу грубостей и неприличностей.

— Герта Хиршфелд?!

— Да, Герта Хиршфелд, она самая. Тогда призвали миссис Монтгомери. Она, бедняжка, попыталась успокоить Герту, но та заявила, что не желает обсуждать эту тему, и у нее началась истерика. Несчастная миссис Монтгомери в растерянности, не знает, как с ней быть.

Я увидела Герту на постановке рождественской пьесы миссис Диллон. Она сидела у алтаря, ее наполовину освещал фонарь позади яслей, другую половину затеняла огромная круглая колонна. Вид у Герты был странный — толстая, обрюзгшая, брови, казалось, навсегда сошлись на переносице. Я пошла вперед — помочь миссис Диллон прилаживать ангельские крылья и нимбы и, минуя Герту, помахала ей рукой, но она не отрывала глаз от молитвенника и меня не заметила.

На следующий год директриса моей школы повезла группу старшеклассниц, подумывавших об университетском образовании, на однодневную экскурсию в Оксфорд. Оксфорд меня очаровал. Он воплощал в себе все то, чего не было во мне: он был в ладу с самим собой и со своим прошлым — аристократичный, насквозь английский.

Миссис Диллон завела со мной разговор, подсев ко мне на диван в гостиной. Она начала с того, что мне уже шестнадцать; не нахожу ли я, спросила она, что, когда закончится учебный год, надо оставить школу и пойти работать?

— Но я хочу попытаться поступить в Оксфорд, — и я залепетала про необъятное книгохранилище в Бодлианской библиотеке, про залитую солнцем Хай-стрит, про студентов в черных мантиях, катящих на велосипедах на лекции, про обшитые деревянными панелями залы, про колокольни и тихие зеленые дворы в университетском городке, про украшенные резьбой арки, ребристые своды и изъеденные временем лица святых.

— Генри Джеймс где-то писал про «боль от вековых ран[41]», — сказала я, чувствуя, что вот-вот расплачусь.

Миссис Диллон, в своем вечном цветастом хлопчатобумажном платье в синих тонах, лишь беспокойно моргала, с тревогой глядя на меня. Было ясно, что мои речи про красоту и историю для нее пустой звук.

— Просто мне кажется, дорогая