Энтомология для слабонервных - Катя Качур

рос смышлёным, подвижным. Свой нерастраченный спортивный талант Улька посвятила совместным утренним забегам и футболу на поляне в ближайшей дубовой роще. Вовка был вратарём, Улька – нападающим. Там же паслись волшебные пчёлы Козявкина, и частенько оба возвращались на дачу взмыленные, счастливые и покусанные. В семь лет Вовка заявил родителям, что хочет братика. И даже придумал имя – Лёша Барыкин, в честь закадычного друга, который научил его материться.

– А если будет сестрёнка? – спросили Улька с Аркашкой.

– Если сестрёнка, – ответил, подумав, Вовка, – значит, и собаку.

Через год родилась Оленька, и на всю жизнь вперёд обеспечила семью ранеными и больными собаками, кошками, крысами, воробьями, жуками, гусеницами, которых тащила в дом с улицы и с дрожащими губами требовала «усыновить». Оленька оказалась не от мира сего. С ангельской внешностью, огромными ультрамариновыми глазами, тихим голосом, она была частью окружающей среды, фрагментом природы, продолжением флоры и фауны и их же неутомимым исследователем. В полтора года она подошла к Ульке и протянула крошечный кулачок, вибрирующий с недетской силой.

– Бзззз, – сказала она, кивая на кулачок.

– В смысле? – спросила Улька. – Что там?

– Бзззззззз, – пояснила Оленька.

Разжав крошечные пальчики, Оленька обнажила огромного помятого шершня, который возился на ладошке, возмущался, но даже не думал кусать. Улька была потрясена. И впредь Оленька кидалась обнимать громадных бездомных псов, открывала им пасти, словно дрессировщик в цирке, запускала под майку ос и двухвосток, совала палец в муравейник, целовала в нос подвальных крыс, никогда при этом не встречая агрессии со стороны животных и насекомых. На пасеку к Петру Ивановичу Козявкину она приходила в шортах и майке, в то время как сам Козявкин выглядел словно космонавт: в брезентовом комбинезоне, толстых перчатках и сетке на голове. Пчёлы садились на шею и лицо Оленьки запросто, ползали, замирали, словно собирали нектар и улетали дальше, ни разу не укусив. Козявкин пребывал в смятении. Он не находил этому объяснения. Оленька присутствовала на всех этапах ухода за пчёлами, но особенно ей нравился процесс мечения королевы-матки. Петру Ивановичу привозили специальную краску из Прибалтики, и он тоненькой кисточкой наносил на пушистую спинку главной самки яркую красную или синюю точку.

– Вот теперь мы её короновали, – объяснял Козявкин.

Оленька кивала. И однажды, когда прабабка Лея спала на гамаке, вылила на неё баночку вонючей зелёной краски, которую родители специально развели олифой, чтобы освежить забор. В ответ на всеобщий визг, крик и требования объяснить, что это было, Оленька тихо, опустив глазки долу, ответила:

– Коронация пчелиной матки!

О том, что банки краски хватило на коронацию гамака, трёх старых пальто, каракулевой Бэллиной шубы, ствола сливы и очередной детской скакалки‐раскачки, говорить даже не стоит.

Отношения Оленьки с Леей складывались сложновато. Лея вообще переставала воспринимать родственников далее своих внуков. Правнуки казались ей чем-то мелким, незначительным, не играющем в жизни особой роли. Она не помнила имён, возраста, дней рождения и называла их просто: мальчик или девочка.

– Эй, девочка, подойди ко мне!

– Мальчик, убери велосипед!

Вовочка относился к этому беззлобно, с иронией, а Оленька, привыкшая называть вещи своими именами, говорила:

– Если королева-матка не знает моего имени, я напомню ей о себе.

Помимо выходки с краской, Оленька подсыпала в постель к Лее еловые иголки, листья крапивы, а то и муравьёв с мышами. Прабабка визжала, бегала по веранде кругами и требовала увезти с дачи «этого ужасного ребёнка».

– Этого ребёнка зовут Оля, – тихо произносила правнучка.

Лея делала вид, что не понимала посыла, и жаловалась Ульке с Аркашкой. Но поскольку летом Оленьку абсолютно некуда было деть, так же, впрочем, как и Лею, они вынужденно сосуществовали в пространстве деревянного домика, клубничного поля и старого боярышника, бомбардирующего своими плодами крышу, головы и многочисленные следы на грунтовой дачной тропинке.

Ещё одной «эй, девочкой, иди сюда» для Леи была дочь Перельманов – Лина. Она родилась годом позже Оленьки, и тоже постоянно тёрлась на даче Гинзбургов. Беременность у Зойки наступила случайно, когда уже никто ничего не ждал. Та же толстая врачиха из женской консультации сказала Зойке, что ребёнка ей не выносить.

– В вашей зачаточной матке разовьётся только мышь, – заключила она, осмотрев пациентку на кресле.

Но упёртая Зойка сунула ей в лицо кукиш и заявила, что у неё родится дочка, чего бы это ни стоило. А стоило это девяти месяцев, проведённых Зойкой в постели под надзором нанятых Наумом врачей. Девочка родилась крошечной, на два с половиной килограмма. Медики предупреждали, что в недоразвитую Зойкину грудь не поступит молоко. Но молока было столько, что Лина захлёбывалась, не успевая глотать. Тем не менее девочка росла медленно, отставая в росте и физическом развитии, будто копировала свою мать, рождённую в войну и оставленную на руках деда. Но зато ума пушистой темной головке было не занимать.

– Я и-ду на-ум (до-ре-ми-фа-соль)! – пела ей Зойка, когда видела, как ловко месячная Лина следит за игрушками или указывает на яркий предмет.

А через два с половиной года Наум, вернувшись с работы, застал свою дочь сидящей на горшке с газетой в руках. Её тёмные вишнёвые глазки скользили по строчкам, а губы шевелились.

– Зой, она что, читает про себя? – изумился Наум.

– Да нет, тебе показалось, – отозвалась Зойка.

Наум подошёл к дочери, взял её газету, перевернул вверх ногами и снова всунул в маленькие ручки. Лина недоуменно взглянула на отца и, шурша, вернула газету обратно.

– Читай вслух! – скомандовал Перельман.

– П-рав-да. Ор-ган Цент-раль-но-го Ко-ми-те-та Кэ-пэ-сэ-сэ.

Наум ликовал. Оторвав Лину с грязной попой от горшка, он поднял её к потолку и кружил, пока сам не потерял равновесие. Зойка хохотала, вспоминая, как сама научилась читать только в девять лет!

– Она будет умной, как Улька! – находясь на седьмом небе, кричала Зойка. – Как Улька и её дети!!!

* * *

Улька усмехнулась, дорезая салат, дожаривая беляши и одновременно заправляя булькающее харчо на маленькой электроплитке. Все эти воспоминания вихрем пронеслись в голове. Зойка по-прежнему считала её колоссом, идолом, иконой. Молилась на неё, самый лучший подарок из-за границы привозила Ульке. Зойкина дочь Лина сидела рядом на диване и разыгрывала шахматную партию в научном журнале. Рядом лежала побитая жизнью доска, куда она выставляла деревянные фигуры сообразно рисунку на странице. Этими шахматами когда-то играл сам Натан – Леин муж, сейчас же лаковое покрытие облезло, шарики на головах короля и ферзя отлетели, пешки побывали во рту всех внуков и правнуков, а коней почти до основания погрызли мыши. Умной Лине это не мешало. Она двигала фигуры пальцем, одновременно шевеля губами и контролируя краем глаза серую пушистую кошку. Та периодически валила фигуры лапой, мешая