Энтомология для слабонервных - Катя Качур

её ноге растопило солнцем, и это кровавое месиво активно пожирала полосатая кошка Муся. Над ними вился рой зелёных жирных мух, жужжание которых заглушало все прочие звуки. Стажёр, бледный, как спирохета, и примерно такой же внешне, дошёл до дома и постучал о деревянную опору веранды:

– П-простите, у вас там бабушку к-кошка доедает, – сказал он дрожащим голосом. – Давно она умерла?

– Кто умер, кошка? – вытаращила глаза Улька, тоже задремавшая на диване.

– Бабушка, – уточнил стажёр.

Улька вскочила, схватилась за сердце и снова рухнула на диван. Стажер пугливыми руками открыл запылённый чемоданчик, накапал на марлевую салфетку нашатыря и приложил к Улькиному носу. Она вновь дёрнулась, больно ударившись головой о деревянный подлокотник, и не своим голосом на всю округу завыла:

– Лея умерла! Леееееяааааа!

На крик сбежались дети, через забор перепрыгнул Иван Петрович Козявкин, на террасу метнулся приехавший с работы Наум.

– Это я виновата, я-аааа!!! – кричала Улька, обалдевшая от нашатыря. – Не уследила! Не накормила перед смеееертью.

Все ринулись утешать Ульку, толкая друг друга и сбивая с ног, Лина в страхе рассыпала шахматы, и они со зловещим звуком покатились за диван и под обеденный стол, Вовка целовал маму, Наум, сняв с себя майку, обмахивал её лицо, Козявкин развёл мёд в холодной воде и пытался дать Ульке как успокоительное. Хилый стажёр совсем растерялся в этом круговороте и уже сам готов был лишиться сознания, как раздался оглушающе тихий голос Оленьки:

– Так вот же она!

Домочадцы и соседи кинулись в небольшой проём веранды и застыли, как персонажи гоголевского «Ревизора». К дому, по узкой грунтовой тропинке на каблуках ковыляла Лея. В поднятой правой руке она держала за шкирку толстую полосатую Мусю, в пасти которой насмерть был зажат шмат истерзанной говядины. Муся вяло извивалась, вращая пушистым животом. Шмат говядины висел безнадёжно.

– Уля! Наум! Иван Петрович! Эта зараза сожрала наше мясо. Мы остались без обеда! Сколько времени? Я бы уже поела!

Иван Петрович хлопнул себя по бёдрам, Наум гулко захохотал, Улька сползала виском по крашеному бревну веранды, а стажёр, попятившись назад, наступил на безголового Лининого ферзя, поскользнулся и с размаху рухнул на спину. Та же братия кинулась спасать стажёра, но он сел на попу, замахал руками и подтянул к себе пыльный чемоданчик.

– Всем тихо. Мне нужно написать отчёт по вызову.

– Пишите, вызов ложный, все живы, – подсказала Улька.

– Как фамилия? – пытаясь держать субординацию, строго спросил спирохетный стажёр.

– Гинзбург!

– Перельман!

– Козявкин! – послышалось со всех сторон.

– Итак, Гинзбурги, Перельманы и Козявкины! – Стажёр встал, отряхивая тощие брюки. – Идите все к чёрту!!! И будьте уже здоровы!

В электрическом биеньи

Следующим летом Петюня сделал Лее предложение. Но не руки и сердца, а дороги с ветерком вдоль полей и огородов. На своём доведённом до совершенства чёрном фаэтоне. Лея, как истинная леди, закатывала глаза и капризничала, но Петюня был убедителен. В итоге после девяти вечера, когда жара спа́ла, он со свистом тормозов припарковался возле калитки, дошёл до дома, взял Лею под руку и повёл по узкой тропинке к своему вороному коню. Лея прихорошилась. Надела Наумовы туфли, голубое платье в оборку и широкий шифоновый палантин, который Зойка привезла из заграницы. Губки обмахнула розовой помадой, попросила Ульку накрасить ей в тон ногти. Петюня натянул отглаженные широкие штаны и белую рубаху.

– Петь, только не гони, у неё тахикардия, – предупредила Улька. – И не тормози резко, иначе давление подскочит.

– Будь спокойна, Ульяша, вернём нашу Леечку в лучшем виде!

Петюня, знатный бабник, чмокнул Ульку в красивую шею и даже нацелился в губы, но Ульяна огрела его полотенцем, как наглую муху. Открыв дверь фаэтона, Петюня усадил Лею на перетянутое новым дерматином кресло, сам сел за руль, завёл машину и с диким рёвом тронулся с места. Осколки щебёнки брызнули из-под колёс, Лея подпрыгнула, завизжала, как девочка захлопала в ладоши. Ветки акации с упругими зелёными стручками больно полоснули по лицу, справа поплыл дощатый серый забор, всё быстрее, как карты, разложенные фокусником в ряд, понеслись калитки соседних дач. Пасека Козявкина, с десятком разноцветных пчелиных домиков, пролетела перевёрнутой страницей «Веселых картинок»[39], сменившись кудрявой шевелюрой дубовой рощи. Кабриолет со снятым верхним брезентом рычал, словно осёдланный великаном ящер, и рвал землю круглыми когтями. Собаки, не признав чужака, бросались в истерике на задний бампер, но, охрипшие, растрёпанные, теряли железного зверя из виду и лаяли от отчаяния и бессилия. На пустую трассу вылетели с визгом тормозов, описав огромную кривую. По бокам навстречу помчались поля, мельтеша разнотравьем, мошки разбивались о лобовое стекло всмятку, оставляя разлапистые пятна, напуганные птицы увёртывались с криком, боясь переломать крылья. Ветер подхватил седую Леину шевелюру и разметал её, как полотнище флага над головой. Голубая юбка в оборках сорвалась с коленей и, обнажая ноги, вздыбилась, словно волна на картине Айвазовского. К ней пузырьками белой пены присоединился шифоновый палантин, обнимающий шею. В маленькую ладонь, которую Лея выставила навстречу ветру, упирался воздушный поток. Он ударял мячом, а затем становился жидким, упруго обтекая пальцы. Лея хохотала, декламировала стихи, раздавала воздушные поцелуи птицам, то и дело обращаясь к Петюне:

– Ты знаешь Северянина? «Эле-гант-ная коляс-ка в элек-тричес-ком биень-е элас-тично шелес-тела по шоссей-ному пес-ку[40]…» – рубила она каждый слог. – А! Каково? Будто про нас!

– Знаю, знаю! Читал в библиотеке! Эх, всю жизнь я мечтал о своей машине, о своей комнате, о своей бабушке. Никогда у меня этого не было. Тридцать коек в детском доме, одна воспиталка на всех, железная миска, железная кружка. И вдруг – семья! Вот оно, счастье!

Петюня улыбался, сдерживая тяжёлый руль. Волосы его, кудрявые, пшеничные, так же летели прядями во все стороны, рубашка надулась парашютом, закатанные выше локтя рукава открывали мощные загорелые руки. Профиль, нечёткий, с носом-бульбой, по-детски трогательный, напоминал Лее всех дорогих, но безвозвратно потерянных мужчин: Йозефа, Даниэлика, Натана… Незабудковые глаза её, прозрачные, словно чистейший топаз, наполнились слезами, которые, забыв земное притяжение, скользили вверх по вискам к седым завитушкам.

– Петенька, внучок! А поддай-ка скорости! – перекрикивала она ветер.

И Петюня топил педаль газа, смеясь в ответ. Тяжёлое солнце стало клониться к горизонту, от него обиженно отвернулось поле подсолнухов, верных служителей востока. Западные же облака, облитые кровью, как куски медицинской ваты, медленно затягивали неотшлифованное ржавое небо. Леин белый палантин тоже стал оранжевым, а её растрёпанная седина загорелась скифским золотом. Уставшая, обветренная, она обмякла, Петюня сбавил скорость, и они просто скользили, хрустя сначала разбитым асфальтом, затем гравием, потом щебёнкой и наконец притормозили у калитки, оповестив клаксоном