Ступени к чуду - Борис Семенович Сандлер

В первые месяцы после похорон Марта словно потеряла себя в четырех стенах: все здесь было связано с памятью о матери, все напоминало о ней — мебель, вещи, аптечные пузырьки, хранящие запахи лекарств.

Теперь, когда уже прошло почти три года, Марта вспоминает слова матери, вычитанные ею в какой-то старой книге: «Человек умирает не тогда, когда приходит время, а тогда, когда может себе это позволить». Восемь лет болезнь не давала матери житья, и все восемь лет она упрямо и смиренно боролась со смертью. В последнее время она перестала выходить из дому, и Марта, возвращаясь с фабрики, часто видела ее стоящей у окна.

— Зачем ты встаешь? — упрекала она мать. — Что ты там такое увидела?

Мать, нехотя отрываясь от оконной рамы, со вздохом отвечала:

— Глупость моя. Больной человек привередлив.

Тогда Марта не понимала ее. Но когда она осталась одна и часами, бывало, крутилась по опустевшей квартире, не находя себе места и чувствуя, как стены все теснее сходятся вокруг, все больнее сдавливают ей грудь, — тогда она и поняла смысл маминых слов.

Окно притягивало ее к себе, как одинокий огонь — заблудившееся в тумане судно. Сначала маму, а теперь и Марту оно связывало с той частью жизни, которая оставалась вне их бытия, освещало их одиночество. И, осознав это, она почувствовала страх, что до смерти останется одинокой.

Мать знала, что обречена и что никакое лечение не поможет. С каждым днем ей становилось хуже. Но мысль о дочке, о том, что ей уже скоро тридцать, а она так и не устроена по-настоящему, не давала ей умереть. В ней, в этой мысли, она черпала все новые и новые силы.

— У вас нервы, — сказал врач, к которому обратилась Марта на второй год сиротства. — Надо отдохнуть, развлечься, съездить куда-нибудь. Лучше всего к морю.

На фабрике отнеслись с пониманием, отпустили ее вне графика. Месяц, проведенный у теплой крымской воды, пролетел как один день, долгий и безмятежный, синий, как крымское небо, и прозрачный, как крымский воздух. Ей удалось довольно дешево снять комнатку в доме у ночной поварихи, правда, на горе, на крутом склоне. К морю приходилось спускаться кривыми улочками, по каменистой дорожке. За оградами весело лаяли цепные собаки, цвели головастые подсолнухи. Вечерами она сидела на крыльце, разглядывая кусты винограда, и душа ее обретала потерянный покой.

Приехав домой, Марта первым делом распахнула рамы: надо жить!

Она подошла к зеркалу, всмотрелась в свое преобразившееся лицо. Марта была не из тех, чья красота бросается в глаза. Зато все замечали ее длинные огненно-рыжие волосы. Когда она по утрам расчесывала их, мать говорила: «Твои волосы принесут тебе счастье».

Она вернулась к окну, перегнулась через подоконник и вдруг почувствовала, что может взлететь. В груди ее что-то пело. «Что со мной? Почему так легко и светло? Лечу — а внизу весь мир! Неужели сон?.. Что бы там ни было, я не хочу, чтобы этот напев замолкал!»

Когда она открыла глаза, за окном стоял высокий скуластый парень и весело смотрел на нее.

— Вы кто? — спросила она, может быть впервые в жизни не смутившись.

— Прохожий.

На мгновение Марте показалось, что когда-то она уже видела этого человека и что они давно знакомы. Она понимала, что обманывает себя, но ей хотелось верить, а почему — сама не знала.

— Я думал, у тебя тут пожар, — сказал он, — а это горят твои волосы.

Зеркало не могло лгать: оно отражало то, что находилось перед ним. Но того, что прячется в человеческом сердце, зеркало отразить не может.

Надо жить. Но как? Марте ответил уверенный взгляд стоявшего перед ней парня.

Все началось заново. После смерти матери она была как неприкаянная, а оказывается, ее существование непременно должно было быть привязано к чьей-то другой жизни. Сначала мать, теперь вот он… Но его она, конечно, любила совсем по-другому.

Впервые в жизни Марта стала женщиной. Его женщиной. Принадлежала ему. О такой любви она раньше читала только в книгах. Да еще в кино что-то подобное видела. Прежде, ложась спать, она робко мечтала о неслыханном счастье, но чаще всего ее грезы кончались горькими слезами, и Марта зарывалась лицом в подушку, чтобы мама не слышала. Но утром она все равно ловила на себе виноватый взгляд матери: «Я знаю, это из-за меня ты осталась без доли. Стреножила я тебя, моя белая лошадка».

Когда Марта была маленькой, мать не раз рассказывала ей про то, как в верблюжьем стаде родился жеребенок — безгорбый, странный. Верблюжата не хотели с ним водиться и все как один оплевывали его. А взрослые верблюды снисходительно поглядывали на его гладкую белую шерсть и удивлялись: откуда взялся такой? Но время шло, и однажды верблюды поняли, что белый уродец вовсе не верблюд, а красавица лошадка с густой гривой и длинным хвостом. Чем кончилась эта сказка, Марта не помнила, но думала про себя: хорошо было гадкому утенку — он улетел с лебединой стаей. А куда делась лошадка?

Она любила в нем все: его вздрагивавшие веки, когда она прикасалась к ним губами, его жесткую бороду, крепкие руки и слова, которые он находил для нее. Она их впитывала чуть ли не кожей вместе с его запахом.

— Человек должен быть уверен в себе, — говорил он, — должен знать, чего хочет, и любой ценой добиваться цели. Никаких сантиментов. Посмотри: захотел я, чтобы ты стала моей, — и вот ты моя.

Иногда Марта не совсем понимала его, но неизменно с ним соглашалась. Потому что верила. В ее речи появились его интонации, его излюбленные выражения. Наверно, со стороны это было забавно.

Она никогда не знала точно, когда он придет, и потому ждала его всегда. Однажды он вошел и, как обычно, ласково обнял ее, а она, сама не понимая почему, отодвинулась и сказала:

— Не надо сейчас.

— Ты нездорова?

Она улыбнулась.

— Скажи, ты ничего не замечаешь? Совсем ничего? — Ее щеки вспыхнули. Глядя на его напрягшееся лицо, она поняла, что придется сказать все самой.

— Я жду ребенка.

— Какого ребенка?

— Твоего. Моего. Нашего.

Его напряженность переросла в другое состояние, которого она не могла себе объяснить. Растерянность? Страх?

— Ты рад? — Она пыталась поймать его взгляд.

Он молчал, искал слова, и это было совсем не похоже на него.

— Ребенок — это, конечно, хорошо, — сказал он наконец. — Но не теперь. И