Свента - Максим Александрович Осипов

“Выполнить эвтаназию”, так он говорит. И – да – он готов. Прямо тут.

– Минуточку, – просит священник.

Только эвтаназия ни при чем. Прикончить собаку они собираются.

Надо сделать звонок. Посоветоваться с женой.

– Конечно, – ветеринар понимает. – Только быстрей. – Его уже другие собачники ждут.

Отец Сергий смотрит на Мону:

– Я скоро вернусь.

Он и прежде ей говорил это часто, а потом уходил на весь день, и Мона, наверное, думала, что “скоро вернусь” означает “вернусь нескоро”, вряд ли ей в голову приходило, что хозяин обманывает.

– Делай, как знаешь. – Марина плачет.

И вот Мона оказывается в картонной коробке, мертвая, в этой собачьей лечебнице и коробки специальные есть. Простые, без надписей, белые.

– Собак хоронят в коробках? – спрашивает священник.

Ветеринар пожимает плечами:

– Можете тут оставить. Есть служба, которая заберет.

Не надо ему никаких служб.

Все происходит быстро, и спустя минут двадцать отец Сергий копает яму у себя на участке. Он ничего не чувствует. Мона была собакой, которая хорошо прожила свою жизнь. Щенков не рожала, но – что поделаешь? – не подобрали они ей пары. Марина наблюдает за ним из окна. Закопал Мону безо всякой, конечно, коробки. Забрасывая ее землей, механически напевал “Волною морскою”. Это самое песнопение когда-то и привело к тому, что, оставив свою геологию, он рукоположился в священники.

В середине девяностых будущий отец Сергий ходил в церковь столь часто, что почти забросил основную работу, тем более что в экспедиции их не отправляли, зарплату, в сущности, перестали платить: не нужна оказалась их геология – во всяком случае, та ее область, которой занимался он.

Придя в храм заодно с Мариной, будущий отец Сергий поставил себе задачей прожить полный церковный год – проследить за круговоротом богослужений – и прожил и год, и два, и сблизился с настоятелем – отцом Львом, протоиереем, больным и вдовым, живущим тут же, в церковном домике. Стал засиживаться у него до глубокой ночи – Марина проводила вечера в театрах, Моны тогда еще у них не было – и радовался стихийной религиозности окружающих, которой не находил у себя. Стихийности, спонтанности он завидовал в людях с детства.

Часто к отцу Льву приезжали родственники – сыновья и племянники, молодые священники и дьяконы (они произносили – дьякона), жившие кто под Москвой, кто в Рязанской, Тамбовской области, и тогда будущий отец Сергий наблюдал не только стихийную веру, но и стихийное пьянство, к которому тоже не был готов. Несколько священников находились из-за пьянства под запрещением, кто-то по нескольку лет, и тайно, чтоб не узнало начальство, служили в чужих приходах. Сергею нравилось их общество, нравились мягкость, юмор этих людей, ему было лестно, что никто его отсюда не гонит, хотя сам, он осознавал, не должен был представлять для них особенный интерес.

“Бог и баба, – повторял отец Лев, глядя на питие своих родственников, – Бог и баба – жизнь, а водка… ” – и отрицательно мотал головой. Про бабу – казалось невозможной смелостью.

В один из вечеров отец Лев рассказал о том, как ездил причащать старика – человека с тяжелым характером, в прошлом большого начальника, чуть ли не генерала, умиравшего теперь на окраине Москвы. Проделав огромный путь в маршрутках, он долго его исповедовал, а когда стал причащать, то обнаружил, что забыл Дары. И тогда протоиерей имел дерзновение, так он выразился, причастить генерала хлебом с вином, обманул его, погрузил кусочек просфоры в кагор и дал старику. И велел генералу причащаться три дня подряд, и назавтра, и послезавтра, уже с Дарами, снова проделывал тот же путь. За такое могли не то что запретить – вовсе извергнуть из сана.

“А запретят – это ладно, – сказал отец Лев. – Лишь бы похоронили под «Волною морскою»”. Имелось в виду, что “Волною морскою” поют на погребении священников, а когда хоронят мирян – не поют. “Волною морско-о-о-ю скрыв-шаго древле гонителя мучителя, под землею скрыта… ” – запел отец Лев вполголоса, и это, как ни удивительно, решило дело, над которым думал Сергей, – становиться или не становиться священником. “Неожиданные вещи иногда ударяют в душу”, – объяснил он Марине. Та поглядела с сомнением: прежде он так торжественно не выражался. Сама она и Символ веры выучить не смогла.

Будущий отец Сергий знал, что на многое его не хватит, что надо себя ограничивать, и люди нецерковные в тот период ему стали неинтересны. Возможно, и Марина попала тогда в их число, была временно вынесена им за скобки.

– Все-таки странно, что мы поверили какому-то живодеру. – Она имеет в виду местного ветеринара.

– Вроде знающий дядька. И снимки выглядели убедительно.

Марина всхлипывает:

– Снимки! О Боже мой!

Разумеется, он ни в чем не виноват, говорит она, и это означает, что – виноват. И в смерти Моны, и еще много в чем.

Больше всего он сейчас хочет вымыться, уйти в свою комнату, лечь. Все же пробует дотронуться до Марининого плеча.

– Что с того, что всего лишь собака? – не унимается та. – Плачем ведь мы над мадам Бовари. А ее и на свете не было!

Да кто там плачет над мадам Бовари?.. – Кажется, он перестал быть способен на чувства, какие бы то ни было. – Нет же, ему жаль Мону.

А чувства бывают разные – что о них говорить?

Отец Сергий привык к неудачам, так он думает. Хотя почему бы считать себя неудачником? Захотел стать священником – получилось. Разве есть что-нибудь выше священства? Жена… Вещей, которые он мог бы рассказать ей одной, становилось все меньше, почти не осталось совсем. Странно, что она стала обходиться без… как бы сказать?., телесной с ним близости. По опыту принятия исповедей он знал, что к их с Мариной возрасту телесная близость женщинам становится все важней, а мужчины делаются к ней безразличнее. Для Марины, впрочем, всегда это было существенно. Страшно подумать, что у нее имеется… друг. Тогда уж точно – никакой “Волною морскою”. Хотя – люди меняются. Но в глубине души отец Сергий знал: не меняются. Люди прощают себя, Бог им прощает, но они не меняются.

Он лежит у себя в комнате и думает: не хватает спонтанности. Никогда не хватало. Вот сейчас – подойти бы к Марине, утешить ее, все что угодно – хоть поплакать с ней вместе. Ответ на любое несчастье происходит в нем с некоторой задержкой – на любое чужое несчастье, так ведь – и на свое, но другим-то не объяснишь.