Свента - Максим Александрович Осипов

– Я, такой-то такой-то, – диктует сестра, – отказываюсь от лечения в стационаре, о возможных последствиях предупрежден, претензий к персоналу не имею. Если имеете, укажите, какие. Подпись, число.

Пурыженский едва поспевает за ней.

– Да какие претензии… – машет свободной рукой.

Священник смотрит на этого некрасивого, путаного человека и внезапно думает: а ведь это я сам. Не брат мой, не ближний, не “другое я” философов и писателей, а просто – я. Иные обстоятельства и биографии разные, и тем не менее – я, я и есть. Босой, почти голый, сидит на койке, чего-то ждет. Смотрит расфокусированным взглядом в пространство.

– Одевайтесь, – говорит медсестра, – и на выход. Выписка, больничный – всё завтра. Ну, чего ждем?

– И куда я пойду? – спрашивает вдруг Пурыженский, все так же не глядя ни на кого.

– А вы не идите, останьтесь тут, – отец Сергий не замечает знаков, которые подает ему медсестра. – Оставайтесь. Майя Павловна вас простит.

Снова неяркий свет, вразнобой работают мониторы: на два удара сердца священника приходится три-четыре писательских. Оба прислушиваются к звукам, про себя отмечая моменты их совпадения.

– Об этом обо всем написать. – Пурыженский и правда дышит нехорошо.

– И напишете.

– Уже нет. Думаете, не понимаю? – Молчит, дышит. – Видели бы вы, как она старушку отогревала!

Плохи, говорит, дела его, безнадежны. Ничего-то он не напишет.

– А ненаписанного – не существует. Его как бы нет. Ясно вам?

Отцу Сергию это ясно вполне: он сам всем другим занятиям предпочитает чтение.

– Вот оно что, – равнодушно отзывается писатель. – А я представлял – то-другое, туристическая компания, песни… Стихов не сочиняете?

– С моей фамилией только стихи сочинять.

– А какая у вас фамилия?

– Тютчев.

Оба тихо смеются, впервые за эту ночь.

– Знаете, я давным-давно написал что-то вроде стихотворения… Когда расстался с одной компанией. Как раз туристической. Точнее, она рассталась со мной. – Отец Сергий лезет в тумбочку за тетрадкой, ждет, что Пурыженский попросит его почитать. – Я никому не показывал. – Еще ждет. – Почему вы молчите?

– Жду.

Надо читать, делать нечего.

По дому ходили босиком,

Были детьми своего времени,

Были сентиментальны,

Любили про солнышко лесное,

Сочувствовали однобоко,

Были хороши в несчастии, плохи в радости,

Много умели практического,

Знали, что такое фаза, умели собрать

Байдарку, палатку, крепко, надежно,

В Бога поначалу не верили,

Многое раздражало:

Про Исаака и Авраама,

Позолота в церкви,

Потом вдруг поверили,

Зажили почти праведно

Или же эмоций убавилось.

К чему я это рассказываю?

Рюкзаки еще были алюминиевые,

Дюралевые или, не знаю, титановые,

Легкие, очень удобные,

Переехать, перевезти тяжести,

Умели носить вещи, коробки, тяжести,

Помочь с переездом, с похоронами,

Съездить за справками, отстоять очередь,

Помогали до известной степени,

В той мере, которую считали правильной.

Доброта их была априорной,

Сама собой разумеющейся,

Но о людях они отзывались дурно,

Были детьми своего времени,

Любили Александра Грина,

Фильм “Сталкер”, песни Высоцкого,

“Детей Арбата”, передачу “Куклы”,

“Разговоры с Иосифом Бродским”,

Сейчас им ничего особо не нравится.

Какие из этого выводы?

Не пленяться объективными достоинствами,

Бояться сентиментальности,

Верить первоначальному впечатлению.

– Всё? – спрашивает Пурыженский после паузы. – В конце не хватает чего-то.

Священник берет ручку, добавляет к написанному:

Помнить: никто не имеет права

На любовь ближнего.

Вслух две последние строчки читать не стал.

Спал он недолго, но, видимо, крепко. Потому что, проснувшись и сообразив, где находится, замечает большие перемены – и в обстановке, и в освещении. Наступило утро, и верхний свет потушили. Кроме того, ширма придвинута вплотную к его кровати, и сквозь нее просвечивает агрегат, с шумом качающий воздух. Самое же плохое состоит в том, что у соседа изо рта торчат трубки, и он без сознания.

Входит Майя Павловна:

– Боли не повторялись? Забирайте вещи и во второй кабинет.

– Майя Павловна… – он хочет спросить про Пурыженского.

– Всё потом.

В кабинете она прикрепляет к груди отца Сергия провода с липкими наклейками на концах, нажимает на кнопки огромной машины, которая стоит посреди всего – беговой дорожки, по ней ему предстоит ходить. Не хватает медицинских сестер, что-то еще она сообщает, что ответа не требует. К утру Майя Павловна делается более похожа на врачих – на тех замученных женщин-врачей, которых отец Сергий встречал прежде.

Поехали. Сначала будет легко, потом – трудней и трудней.

У соседа его не очень все хорошо, говорит Майя Павловна. Пусть Сергей Петрович сосредоточится на ходьбе, не отвлекается, иначе собьет дыхание.

Дорожка под ним идет чуть быстрей, он продолжает шагать. Пока что справляется.

– Майя Павловна, срочно в реанимацию!

Та срывается с места и то ли рассчитывает быстро вернуться, то ли забывает остановить дорожку. Отец Сергий теперь продолжает свой путь в одиночестве. Угол наклона делается круче, и дорожка бежит быстрей. Каждые несколько минут манжетка у него на руке надувается и сдувается, из аппарата вылезает кардиограмма, он продолжает идти.

Отец Сергий вспотел, особенно голова, приходится уже не идти – бежать. Ноги болят – ничего, отдохнут, хочется больше воздуха, и сердце стучит с огромной силой и частотой, и пот на дорожку капает – жарко, как в печи огненной, но – надо работать, работать, вперед, еще! Можно дернуть за какой-нибудь проводок, и тогда, наверное, все остановится, но, пока есть возможность, он будет терпеть. Так надо, так для чего-то надо.

– Все, стоп! – она здесь.

Пульс сто семьдесят.

– Более чем достаточно, – говорит Майя Павловна.

Отличные новости: Сергей Петрович здоров, совершенно здоров. Пускай умывается, приводит себя в порядок. Он большой молодец: восемнадцать минут продержался – рекорд кабинета, почти.

А Пурыженский? – Все плохо. Не надо туда.

Она протягивает на прощанье руку. Ему всегда нравилось, когда женщины здороваются и прощаются за руку, это редкость теперь.

Он на улице, вновь предоставлен самому себе.

Марине надо бы сообщить, что он цел, но она еще не проснулась, наверное. Хочется шевелиться, не прекращать движения, и он решает пойти пешком. Хорошо, когда поверхность под тобой неподвижна, и ты сам властен двигаться медленней или быстрей.

Ему часто приходится рано вставать, он любит ощущение ответственности за целый мир, которое появляется, когда идешь через сонный город. Но сейчас он мыслями еще