Глаза Моны - Тома Шлессер

композиция: добрую треть картины занимает чуть смещенное от середины вправо само колесо, но изображено оно в таком ракурсе и настолько близко к зрителю, что не умещается на холсте, верх и низ получились усеченными. Колесо неумолимо надвигается на зрителя, того гляди, выкатится из рамы. Нетрудно опознать в этом изображении старинную казнь, когда обездвиженных людей растягивали и привязывали к колесу, которое, вращаясь, раздавливало их. Тела персонажей картины и впрямь растянуты, хотя не очень сильно, но обездвиженными их никак не назовешь. Наоборот, в их позах есть изящество и нега, а лица отрешенные, точно в забытьи. На голове центральной, главной фигуры корона, в руке скипетр. Бросаются в глаза несообразные пропорции персонажей: стоящая слева женщина вопреки законам перспективы раза в два крупнее тех, кого она подвергает пытке. Это явно богиня, тем более что стоит она, опираясь на одну ногу, не на земле, а на какой-то каменной подставке, вроде постамента. Да и размер колеса не вяжется с местностью, по которой оно должно катиться. Впрочем, самого пейзажа практически не видно, лишь едва проглядывают клочки серого неба и фрагменты античного города, почти без всякой растительности.

Мона была потрясена. Какая точность, какое анатомическое совершенство в изображении человеческих тел. Она скользила взглядом по складкам ткани и изгибам тел, как будто рассматривала земной рельеф с борта самолета. Голос деда вернул ее к реальности.

– Сюжет весьма загадочный. Таинственная великанша подвергает трех человек – раба, короля и поэта, если перечислять снизу вверх, – пытке колесом. Фигуры расположены так тесно, что еле позволяют разглядеть какие-то старые камни: то ли храм, то ли крепость, то ли некрополь. Все в сероватых тонах, что делает сцену безжизненной, словно погружает ее в туманный, непостижимый мир сновидений.

– Значит, невозможно сказать, что означает эта картина? Жаль, – огорчилась Мона.

– Все же попробуем. Эдвард Бёрн-Джонс родился в 1833 году. Художник-самоучка, он примкнул к прерафаэлитам, очень влиятельной английской школе живописи. Да, слово трудное. Но суть в том, что ее члены хотели вернуться к идеалам, царившим до Рафаэля.

– Того, кто написал юную Мадонну с младенцем Иисусом.

– То есть к искусству, каким оно было до Нового времени. Рафаэль был воплощением эпохи, начавшейся с XVI века, когда процветала вера в человеческий разум, благую природу человека и технический прогресс, поэтому одни художники последующих веков почитали его, а другие упрекали. Прерафаэлиты считали, что он извратил творчество. По их мнению, Рафаэль, при всей его гениальности, уничтожил священное, мистическое начало, которое было в искусстве Средних веков. Вот они и пытались возродить этот объединяющий художников духовный идеал.

– Ну ладно…

– Бёрн-Джонс жил в эпоху правления королевы Виктории и промышленной революции в Англии, – его современники были полны оптимизма, одержимы идеями успеха и материального благополучия, верили в прогресс, достижимый силами науки и рациональной мысли. Они были устремлены в будущее. Однако промышленная революция имела свою оборотную сторону, порождала нищету, эгоизм, отчаяние. Поэзию, воображение она отметала как некую помеху на пути к прогрессу. Бёрн-Джонс, английские прерафаэлиты и вообще все, кого в Европе называли “символистами”, противились ей.

Пока Мона твердила про себя слова “прерафаэлиты” и “символисты”, чтобы свыкнуться с ними, Анри перебирал в уме имена художников, ниспровергателей морали, визионеров, принадлежащих к течению, называемому “декадансом”: Гюстав Моро и Одилон Редон во Франции, Джеймс Энсор и Фернан Кнопф в Бельгии, Макс Клингер в Германии. В голове у него вдруг, в силу какой-то ассоциации, зазвучала мрачная Venus in Furs в исполнении Velvet Underground, мрачный рок, словно исходящий из бездны, страшащей рассудок, – эту песню он когда-то бесконечно слушал вместе с Колеттой.

– Вспомни, Мона, мы с тобой видели много картин, обращенных во внешний мир, на которых изображены то вечно меняющийся город, как у Моне, то современные развлечения, как у Дега, то пейзажи, как у Сезанна. Здесь все наоборот. Бёрн-Джонс изображает внутренние чувства и прибегает для этого к аллегории. Вращающееся колесо, колесо Фортуны – воплощение известной с древности мысли о том, что судьба изменчива. Даже если ты мнишь себя самым могущественным из монархов или самым лучшим поэтом, счастье и талант подвластны бегу времени, потому что “все течет, все меняется”.

– Панта реи! – воскликнула Мона, вспомнив выражение, которое прозвучало в запасниках музея Орсе.

Анри опять подивился восприимчивости внучки.

– Моне имел в виду неумолимый бег физического времени, непрерывные изменения в природе и обществе, – продолжил он. – А Бёрн-Джонс, более близкий к словесности, говорит скорее о превратностях индивидуальных судеб, о долгих и извилистых жизненных путях.

Мона довольно приблизительно понимала эти объяснения, но послушно кивала.

– А вот загадка, которая тебе понравится. Я сказал, что прерафаэлиты отгораживались от Возрождения и хотели вернуться к идеалам предшествующей эпохи. Однако…

– Однако, – прервала его Мона уверенным тоном опытной предсказательницы, – фигуры на колесе похожи на умирающего раба из Лувра. На скульптуру Микеланджело.

– Совершенно верно, – согласился Анри, в очередной раз стараясь не показать своего удивления ее необычайно хваткой зрительной памяти. – Эти три мужские фигуры навеяны искусством Микеланджело, они выражают одновременно страдание, красоту и блаженство. Тела их ласкает серебристый свет. То есть Бёрн-Джонс делает аллегорию превратностей судьбы, явления, по сути, трагического, изящной, притягательной, заманчивой.

– Почему?

– Картина исполнена особым чувством, которого мы не знаем в детстве, но которое просыпается и обостряется с возрастом. В пику всем материальным ценностям промышленной революции, призывающей людей быть энергичными, прагматичными, эффективными, художник воспевает это чувство – меланхолию.

– Это слово ты уже говорил, тоже по поводу Микеланджело.

– Ну и память у тебя! Меланхолия – это беспричинная и безутешная грусть, чувство трудноопределимое и очень болезненное, доходящее порой до безумия, когда все теряет смысл, все планы на будущее представляются несбыточными. Взгляни на колесо: оно так изображено, что кажется, вот-вот выкатится за рамки картины и унесет всех троих за пределы земного мира. Меланхолия – это когда не происходит ничего, кроме того, что проходит.

Мона наморщила лоб. Для ее тонкой натуры такая сладкая грусть была чем-то не очень приятным, но загадочным. Анри это понял и продолжил:

– Меланхолия развивается из любого пустяка. Как лучик солнца может вызвать радость, так лунный свет вызывает меланхолию. Вот и здесь все заливает серебристый свет. Смело поднятая голова говорит нам о силе, а поникшая внушает меланхолию. У этой женщины закрыты глаза и опущена голова. Какой-нибудь зеленый сад или новый дом говорит о жизни, а древние развалины рождают меланхолию. И здесь фон составляют серые, растрескавшиеся камни. Лунный колорит, склоненный профиль женщины, каменистый фон – все это дышит несказанной красотой, но красотой с ароматом печали. А