Глаза Моны - Тома Шлессер

“Сойти с ума, говоришь? – подумал Анри. – Что ж, поговорим о безумии”.

На очередной картине вертикального формата изображена сельская церковь с цветущей весенней лужайкой перед ней. Лужайка похожа на опрокинутую пирамиду, которую с двух сторон облегают расходящиеся и обнимающие церковь симметричные дорожки. Они состоят из отчетливых длинных мазков желтой и коричневой краски – теплые тона солнечного дня. Церковь, чуть скошенная и как бы сжатая перспективой, показана сзади, мы видим, слева направо, внешнюю сторону капеллы, абсиду, прилегающую к зубчатой стене, и придел; и пять окон: три больших, два поменьше. Над всем строением смешанного, наполовину романского, наполовину готического стиля возвышается колокольня под двускатной крышей. Силуэт церкви вырисовывается на фоне неба разных оттенков синевы; облаков на нем нет, но резкие, закрученные мазки создают впечатление движущихся воздушных потоков. Возможно, это грозовое небо и уж наверняка вечернее, судя по тому, как наползает темнота с двух верхних углов. Благодаря завихрениям на заднем плане архитектурные формы – крыши, угловые столбы и карнизы – словно пошатываются, чтобы не сказать раскачиваются, как будто у пьяного перед глазами. Церковь занимает почти все место на холсте. Но все же по сторонам, на горизонте виднеются признаки деревни: деревья, домики под рыжей черепицей. И наконец, на первом плане, спиной к нам – крестьянка в длинном платье и шляпе, идущая по левой дорожке, ее фигура написана такими же густыми, крючковатыми мазками, как и всё на картине.

Мона, как зачарованная, смотрела на картину целых полчаса, пока не закружилась голова, и наконец проговорила:

– Знаешь, Диди, когда папа сильно выпьет, он, думаю, видит примерно так же.

Она показала рукой, как шатается церковь.

– Только не забывай, моя милая, что у тебя замечательный папа, он тебя очень любит, и у него чувствительная натура. А такие люди часто предаются пьянству, потому что хмель еще обостряет восприимчивость. Винсент Ван Гог напивался абсентом. Этот алкогольный напиток, прозванный “зеленой феей”, сегодня запрещен, а тогда его пили многие, и он был дешевле вина. Абсент стимулировал как талант, так и безумие художника. И ты права: на картине все слегка кривится и шатается, бросаются в глаза какие-то диковатые краски, как, например, вон то оранжевое пятно на крыше, которая, по идее, должна быть серой.

– Он был болен?

– У него было психическое расстройство. Можно считать, что раздвоенная дорожка на этой картине символизирует раздвоение его сознания, то, что он немного не в себе.

– Значит, он был немного… злой?

– Ничего подобного, Мона. Безумие и злоба – совершенно разные вещи. Ван Гог, конечно, мог иной раз вести себя агрессивно, но в целом он был, как сказали бы современные врачи, “гиперэмпатичным” человеком. То есть настолько чувствительным, что ощущал эмоции других людей как свои собственные. Он с бесконечным сочувствием относился ко всем, кого встречал в жизни, готов был считать их родными, отождествлял себя с ними. Даже в скромную фигуру крестьянки в левой части этой картины он, несомненно, вложил всю душу. В письме к брату Тео в 1888 году он сказал: “Нет ничего более художественного, чем любить людей”.

– Прекрасно! Это наш сегодняшний урок, да, Диди? Пожалуйста, пусть будет так!

– Не спеши. Лучше скажи мне, что именно на картине олицетворяет эту безмерную любовь?

Мона подумала было, что цветущая лужайка меж двух дорожек похожа на сердечко. Мысль, конечно, красивая, но у Моны уже хватало опыта, чтобы отличить пустую выдумку от настоящего символа. Нет, это ерунда. Тогда она неуверенно предположила: олицетворение любви – это церковь? Для нее было непривычно так думать, потому что родители, особенно мама, всегда относились ко всему религиозному с насмешкой и презрением. Для деда же вера и уважение к святыням были слишком серьезными вещами, чтобы отпускать по этому поводу плоские шуточки.

– Да, для Ван Гога эта церковь – воплощение любви. Он был очень верующим человеком, правда, не католиком, а протестантом, поскольку родился в Нидерландах. В молодости даже хотел стать пастором, чтобы постоянно жить среди простых людей. Это его смирение заметно уже по тому, как изображена церковь: он выбрал не фасад, лицо храма, торжественный вход, а обратную сторону с невзрачной приземистой абсидой.

Мона вдруг фыркнула. Это шокировало стоявшего рядом посетителя, молодого человека подчеркнуто, даже, пожалуй, чересчур элегантной внешности, с шелковым шарфом по моде XIX века. Мона сделала вид, что просит прощения, а сама скрестила пальцы за спиной. Потом попросила дедушку нагнуться к ней и шепотом сказала, что́ ее вдруг так рассмешило. Она подумала, что Ван Гог изобразил почтенную церковь XII века не спереди, а сзади, все равно как какое-нибудь животное не с головы, а с хвоста.

– Смотри, это церковный зад! Понимаешь, настоящий зад!

Ну и буйное воображение у девчонки! – подумал Анри. Но в этом замечании что-то было. Ему понравился такой шутовской взгляд на Ван Гога. В конце концов, разве безумие не карнавал с самим собой? Все же он не сбился с серьезного тона.

– Картина очень красочная. Но Ван Гог не всегда писал такой палитрой. В молодости он бывал в шахтерских краях, и в его первых картинах преобладал уголь. Его живопись вспыхивает цветом после того, как в 1885–1886 годах он сначала открывает для себя в Антверпене Рубенса, потом в Париже – импрессионистов и встречается с неким Полем Гогеном. А 1890 год, когда он создает эту картину в Овер-сюр-Уаз, – пик его поисков яркого света.

– Потому что тогда он был счастлив?

– Не совсем. – Анри на минуту задумался. – Хотя, пожалуй, да, он был невероятно счастлив, когда писал. Ему достаточно было взять кисть – и он загорался, его охватывал восторг. Но одно дело – творческое горение, другое – невзгоды, которые преследовали его всю жизнь. С самого приезда в Париж периоды надежд сменялись разочарованиями. В нем всегда был силен дух товарищества, и ему захотелось устроить этакое общежитие художников с Полем Гогеном. Они поселились вместе в Арле, на юге Франции. Но все обернулось очень плохо, они постоянно ссорились, Гогена стало тяготить общество друга, и он объявил, что уезжает в Париж. Тогда Ван Гог, вне себя от горя, отрезал себе бритвой кусочек уха. Художника поместили в дом для умалишенных. Через несколько месяцев он вышел оттуда, но очень нуждался в медицинской помощи. В городке Овер-сюр-Уаз он очутился потому, что там, неподалеку от этой церкви, жил доктор Гаше, который его лечил.

– Будь я