Пассажиры империала - Луи Арагон

— А мы под горку бегом побежим.

— И все ноги себе переломаете. Нет уж, спасибо! Мне же тогда придётся нести вас на загорбке.

И, чувствуя себя силачом, Паскаль с важностью вытащил из кармана коротких штанишек часы воронёной стали, подаренные ему Иоахимом Леве-Дюгескленом.

— А если дальше пойдём, нам понадобится три часа. Да ещё на завтрак время уйдёт…

Он тряхнул часы.

— Вот чепуха какая! Часы остановились! Что-то в них звякает, болтается… Может, мы их стукнули, когда барахтались на земле. Сейчас, наверное, около двенадцати… И по солнцу-то ничего не узнаешь из-за окаянных туч!

Паскаль тщетно старался отыскать в небе «дневное светило», лицо у него стало ужасно озабоченное, как всегда, когда он воображал себя траппером или вождём могикан. Это неизменно смешило Ивонну.

Сюзанна уже добралась до первых елей и во весь голос звала своих спутников. Они заторопились.

Тёмные тучи встревожили госпожу Меркадье… А на её мать удушливая жара действовала раздражающе, у старухи совсем развинтились нервы, и она стала так невыносима, что Полетта попросила дядю пройтись с госпожой д’Амберьо до дождя по террасе.

Отправив мать на прогулку, Полетта вздохнула свободнее и принялась разбирать бельё: накануне Марта всё перестирала. Вдруг сверкнула молния. Полетта вздрогнула. Захлопали двери. Но дождь не пошёл. Далёкий глухой раскат грома не скоро раздался после вспышки молнии.

Боже мой! Ведь надо же, в такую погоду и Пьера и Паскаля куда-то понесло. Ну, разумеется. Один раз в лето случилась гроза, и как раз им вздумалось погулять… Да вместе ли они, по крайней мере? Полетта решила, что они отправились вместе, и успокоилась. Вымокнут как следует, будет им наука. Какая жарища! После дождя сразу посвежеет. Но дождь всё не мог собраться.

Госпожа д’Амберьо, опираясь на трость, прогуливалась под руку с братом по террасе и вздрогнула всем телом, когда полыхнула молния.

— Гроза в сторону уходит, — сказал господин де Сентвиль, чтобы её успокоить.

— В такую погоду сердце у меня совсем сдаёт, Паскаль… Духота невыносимая, и столько электричества в воздухе… Просто дышать нечем. И такая тяжесть во всём теле. Ноги мои, ноги!..

— Бедная Мари! А язва-то на ноге не кровоточит?

— Нет, сейчас закрылась. Доктор говорит, что не совсем зажила, может опять открыться. А вены ужасно вздулись, такие огромные узлы!

— Может быть, посидеть хочешь?

— Немножко погодя. Надо же хоть несколько шагов сделать. Для сердца прогулки полезны… а для ног нужен покой. Дойдём до беседки, хорошо? А там посидим на скамье.

Пройдя под кедрами по узкой аллее, изогнутой, как скрипичный ключ, они остановились у беседки, где оба когда-то играли в детстве; они и через пятьдесят с лишком лет вспоминали, что эту хижину велела построить их тётка.

— Помнишь, Мари, тётушку Эдокси?

— Ну ещё бы! Удивительная была женщина, правда, Паскаль? Очень была хороша собой — не такая красавица, как наша мамочка, но всё-таки очень хороша, и большая чудачка. Я часто думала — что за драма таилась в её жизни? А драма несомненно была. О ней, случалось, говорили намёками и обиняками.

— Мы никогда этого не узнаем, Мари. Все посвящённые в её тайну уже поумирали. Да и о самой-то тётушке память живёт ещё только в наших душах… Его преосвященство был едва знаком с нею.

— От неё осталась одна эта беседка, её любимая «хижина». Она тут просиживала часами, взаперти. Что она делала тут?

— Мечтала… Может быть, молилась…

— Ну, нет! Там не было ни одного святого образа, даже распятия не было, хоть в окнах и вставлены цветные стёкла, как в церкви… Может, она на вечные муки в аду осуждена. А она и на земле много страдала.

— А ты веришь, Мари, что если человек много страдал на земле, он и на том свете должен мучиться? По-моему, это несправедливо.

— Ты ведь у нас неверующий, Паскаль… Но, кто знает, может быть, ты и прав. На всё господня воля, нам предначертания его неведомы. Может быть, тётушка Эдокси молилась… Может быть, не пошла её душа в ад…

И госпожа д’Амберьо задумалась. Господин де Сентвиль молчал, не желая мешать её размышлениям. Он был безбожником, но совсем не воинствующим. А раз сестра нашла душевное успокоение в молитве, в богомольях, в церкви — что ж, пусть утешается. Надо уважать её чувства.

Сидя на скамье со спинкой из жёрдочек, не очищенных от коры, старуха концом своей трости расшвыривала камешки — направо, налево, — потом вычертила на дорожке широкую дугу. И сказала мягко:

— …Да, может быть… Как знать, кто душу свою спасёт… Кто из нас без греха?

XXXV

Они шли по карнизу горы, возвышавшемуся над долиной Ромей, по тому самому выступу, о котором мечтал Паскаль: вверху была беспредельность неба, а перед ними теснились и уходили вдаль бесконечные горные хребты и вершины — пейзаж, с которым в детстве было связано столько сказочных образов и волшебных деяний. Вдруг вдали засверкали молнии, дети ускорили шаг. Вот не повезло! Все трое выказывали притворное равнодушие, но прекрасно понимали, что мешкать сейчас не годится.

Они наскоро закусили, не тратя времени на поиски родника, из которого можно было бы напиться. Паскаль даже не стал открывать коробку сардин. Он наелся хлеба и колбасы, не запив их ни единым глотком воды. В сущности говоря, поход совсем не удался.

«Жокей» терпеть не мог молний. Пьеру приходилось туго натягивать вожжи, чтобы не давать ему шарахаться с дороги. Бланш надеялась поспеть домой до дождя, тем более, что он всё не начинался. Ехали быстро. И в эту минуту Пьеру вздумалось высказать мысль, которая, вероятно, возникла у него ещё в сарае и с тех пор не выходила из головы.

— Я не столько думал о том убийстве… сколько о другой истории. Пока тебе воображение рисовало тех двоих… Ну, словом, наших предшественников… я думал об иной любви — о Тристане и Изольде…

— Мне очень хочется послушать эту оперу. Но ведь для этого нужно ехать в Байрейт.

— Я не об опере говорю… мне вспомнилась повесть о великой любви, перед которой всё стирается, всё исчезает. О такой любви мечтает каждый. И вот сравни с любовью Тристана и Изольды то, что происходит у нас с тобой… Какое убожество!

— Прелестно! Ты в самом деле считаешь, что для нас с тобой самое лучшее занятие — устанавливать степень убожества нашего романа?

— Бланш!.. Бланш, ты не так меня поняла. Не ревнуй меня к Изольде, — я же не ревную