Цепи меланхолии - Линда Сауле

просто иногда так случается, что то, что мы считаем правдой, на самом деле ею не является. Я знаю, что ты заботливая девочка и хочешь, чтобы всем вокруг было так же хорошо, как и тебе, не так ли? Так вот, я должна сказать, что всем станет только лучше, если ты не побоишься называть вещи своими именами, этим ты никому не навредишь. А я обязательно вознагражу тебя за усилия.

– Позволите дружить с Дэйвом?

– С Дэйвом? – удивилась Арлин, машинально бросив взгляд на площадку. Двадцатилетний Дэвид поступил недавно с расстройством памяти. – Да, дорогая, – продолжая улыбаться, произнесла Арлин. – Но с одним условием. Это случится, только если Дэвид тоже этого захочет. Нет ничего зазорного в том, что в твоем сердце живет любовь, но сейчас я хочу удостовериться, что ты запомнила то, что я сказала тебе.

– Говорить только правду.

– Да, Эвет. А чтобы ты не забыла о своем обещании, я сделаю вот так. – Арлин взяла руку Эвет и, найдя небольшое углубление между большим и указательным пальцами, слегка надавила. – Это станет напоминанием. Теперь, если забудешь о своем обещании, нажми здесь, и ты сразу о нем вспомнишь.

– Хорошо.

– Повтори это для меня, пожалуйста.

Эвет старательно нажала на углубление другой рукой.

– Отлично, моя дорогая. Рада, что мы сумели договориться. – Арлин поднялась, оправляя юбку. Эвет в задумчивости смотрела на поле, не решаясь вернуться к игре, но в этот момент мяч оказался у Дэвида, и он, приложив ладонь ко лбу козырьком, посмотрел на Эвет. Этого оказалось достаточно, чтобы девушка вскочила и, потеряв всякий интерес к Арлин, вприпрыжку побежала обратно.

День близился к концу, но Арлин не чувствовала усталости. Она пребывала в состоянии отважной решимости, которая в ее характере граничила с яростью. «Это место проклято, – думала она, шагая по аллее, путь ее лежал к бетлемской галерее. – Оно наделяет проклятьем каждого, кто рискнет сюда заглянуть. Дурное место между тюрьмой и больницей, которого невозможно избежать. Чертово чистилище».

Она подумала о Чаде и о том, как опрометчиво доверила ему тайны Бетлема. Она сама виновата в том, что разбередила его любопытство, и вот результат: мальчик не сумел справиться с потрясением. Арлин провела много лет в Бетлеме и привыкла оценивать ситуации, исходя из опыта, отстранившись и не вовлекаясь, однако она обязана была учесть, что не всем это под силу. Теперь ей, и только ей придется корректировать процесс, исправлять то, что она допустила.

Она не спешила. На часах было десять вечера, галерея совершенно пуста, и Арлин не придется ни с кем объясняться. Она дошла до здания, отперла дверь ключом и на ощупь спустилась. Щелкнула выключателем, а потом не торопясь обошла галерею по периметру, убедившись, что никто из посетителей не забыл свои вещи, что картина, закрывающая вход в хранилище, крепко держится на фальш-стене и что в помещении нет посторонних. Затем приблизилась к двум каменным изваяниям и долго смотрела на скованные тяжелыми цепями руки одного из них.

– Подумать только… – Она рассеянно хмыкнула, разглядывая туго сколоченные звенья. – Он думает, что из вас двоих – это ты.

Наклонившись, она выудила из-под пьедестала сложенную в несколько раз сероватую материю. Найдя углы, взмахнула, расправляя залежалую ткань, и смотрела, как она плавно опускается, покрывая согнутое колено и голову, каждый изгиб. Закончив со статуей Мании, она проделала то же самое со статуей Меланхолии.

– Я считала, что уже не умею удивляться, – пробормотала она, – так ведь смотри же…

Когда обе фигуры скрылись под накидками, Арлин отступила на несколько шагов. Теперь вместо изваяний виднелись лишь очертания, намек на скульптуры. Трудно было определить, что скрывается под этим покровом, и чужой глаз не сумел бы справиться с этой задачей – с одинаковой вероятностью там могла храниться как фонтанная ваза, так и незамысловатый барельеф.

«Едва ли это теперь поможет, – подумала Арлин, оценивая результат. – Но так хотя бы я сумею выиграть немного времени».

Глава 14

То было вечно неутоленное желание, тоска и ненасытность. Это они побуждали меня учиться и работать, они заставляли хвататься за людей, которые от меня ускользали[48].

Герман Гессе, «Гертруда»

Сон наваливался на Чада, как враг. Битва с ним, яростная, изнуряющая, велась ежечасно. Из приятной необходимости сон превратился в изматывающего соперника, который норовил обездвижить и поработить Чада. Он сделался вялым, постоянно дремал, будто подступала зима и организм погружался в спячку. Но все крепче разгоралась весна, все ближе подступало яркое лето, а Чад все пребывал в чуждом ему оцепенении. Ночью, когда наступало самое время для того, чтобы поддаться сладкой неге, сон неожиданно сменялся бодрствованием, а утром, когда приходила пора открывать глаза, Чад ощущал себя таким измученным, что не находил сил допить чашку чая. Неспособный подняться даже для такой малости, как отправление нужды, он все плавал в поверхностном тумане, не чувствуя отдыха после долгой мучительной ночи, не насыщаясь ею.

Едва наступало утро и Чад открывал глаза и обозревал все тот же вид: пустую больничную стену, не украшенную ни единым ярким пятном, в углу – стул для посетителей, столик и бумажную занавеску по периметру кровати, – его накрывало горестное отчаяние, и он вновь закрывал глаза, жалея, что вообще открыл их. И хотя в тиши собственных мыслей ему не становилось лучше, но мысли, какими бы тоскливыми они ни были, оставались подвижны и, в отличие от окружающего его пространства, создавали в голове хотя бы подобие движения.

Чад понимал, что болен. Его жизнь подверглась изменениям, и он сознавал, что в какой-то момент потерял бдительность и утратил контроль над ситуацией. Вследствие непростительной оплошности его сознание совершило скачок и теперь находилось в той сфере недосягаемого, куда Чад, при всем желании, не способен был дотянуться.

Он перестал читать, хотя раньше ему это приносило радость, не мог смотреть телевизор, один лишь вид его вызывал у Чада тошноту, а голоса, несущиеся из радиоприемника, заставляли дрожать от страха. Все, что ему было доступно теперь, – лишь наблюдать, и он вел неслышный отсчет пролетающим дням, стараясь не горевать о том, что не получалось наполнить их смехом или событиями. Чад оказался в тени собственной жизни, и в сумраке выбранного укрытия всегда было тревожно и прохладно, как под мостом. Ему все никак не удавалось сделать упрямый шаг под горячие исцеляющие солнечные лучи, и даже когда очень хотелось, что-то внутри останавливало Чада от попытки ухватить редкие вспыхивающие мгновения. Вся его сущность отныне преисполнилась тоской, она отяжеляла