Господин Гексоген - Александр Андреевич Проханов

Белосельцеву было тягостно находиться возле Премьера, чьи мысли напоминали переслащенный, густой сироп, произведенный химическим способом в подражание вкусу лесной ягоды. Химическая сладость была столь велика, что переходила в горечь и склеивала губы. Испытывая презрение к пустомеле и неисчезающую вину и жалость, Белосельцев отошел от Премьера к другой половине стола.

Теперь его внимание привлек генерал Шептун своей естественностью и нескрываемым жизнелюбием. Оно проявлялось в движениях сильного холеного тела, в добрых веселых глазах, насмешливых свежих губах, к которым он подносил хрустальный бокал шампанского, вонзал белоснежные зубы в ломоть вкусного мяса, отирал рот чистым платком с кружевной каймой. Он двигался вдоль стола, везде встречаемый радушно и радостно, отвечая на улыбки и рукопожатия ровным и щедрым расположением. Он был баловень, царедворец. Всегда на виду, участник торжеств и парадов. Исполнял ответственные, личные поручения руководства. Он любил своего начальника, свой генеральский мундир, обильный кремлевский стол, хрустальный бокал, ложечку черной икры, которую протягивала ему нежная женская ручка.

Дама, во время награждения подававшая Премьеру сафьяновые коробочки с орденами, теперь ярко улыбалась Шептуну, изумленно и счастливо смотрела на него, невзначай поправляя блузку, увеличивая вырез, на который был устремлен дерзкий взор генерала.

– Как бы я хотел быть орденом и висеть на вашей груди, – услышал Белосельцев начало фразы, а ее завершение было произесено тихим голосом, почти на ушко женщине, куда приникло пышными усами лицо генерала. Женщина смутилась, порозовела, засмеялась влажным глубоким смехом. Шептун, отходя, успел поцеловать ее длинные лакированные ноготки.

Он уже находился возле епископа, с которым, по-видимому, их связывало знакомство. Генерал фатовато расправил усы, оглядывая церковное облачение, клобук, дорогую панагию на золотой цепи. Скосил веселый взгляд на свой золотой погон, перевел ниже, на свою отставленную ногу с алым лампасом.

– Мы оба, Владыка, из служивого сословия. Только вы служите Богу, а я Государю, – произнес он с легкой развязностью и одновременно с почтением, не делавшим его сомнительное замечание фамильярным. Что, видимо, понравилось епископу, допускавшему в столь высоком собрании мягкую насмешку над чопорностью канонических форм. Они сказали друг другу что-то незначительное и шутливое, и епископ, явно расположенный к генералу, перекрестил ему лоб.

Шептун вошел в круг награжденных офицеров, где сгущалось горячее, нервное опьянение и неслись тревожные, с трудом удерживаемые волны раздражения. Свободно и бесстрашно погрузился в эти волны. Кого-то приобнял, с кем-то лихо чокнулся. Начал анекдот, приглашая всех поближе, чтоб не повышать голоса и не смущать фривольным содержанием слух начальника, благочестивого иерарха и нескольких присутствующих дам:

– Заходит Масхадов в военторг, а там прапорщик, наквасился, лыка не вяжет. «Слушай, дай, – говорит, – консервов, но чтобы свинины не было!» А прапорщик снимает портки…

Тут Шептун опасливо оглянулся на Премьера, который что-то строго внушал худощавому начальнику протокола. Понизил голос, так что Белосельцев не услышал конца анекдота. Только увидел, как умягчились и повеселели лица офицеров, и потом грохнул хохот, так, что Премьер изумленно вздрогнул. Офицеры наполнили бокалы, дружно, по-товарищески чокнулись с генералом.

Белосельцеву нравился Шептун. Нравился его лихой лейб-гвардейский вид. Его сильные плечи с золотыми погонами. Стройные ноги с алыми ручьями лампасов. Крупная, хорошо посаженная голова с выпуклыми голубыми глазами и пышными ухоженными усами.

Белосельцев следил за тем, как движется эта голова среди зеркал, гардин, золоченых багетов. И от пристального вглядывания, от напряженно следящих зрачков ему показалось, что воздух вокруг головы вдруг затуманился, словно на зеркало дунул мороз. И вместо генеральских усов, румяных щек, жующих и пьющих губ возникла отрубленная голова лосихи, с мягкими ноздрями, оттопыренными бархатными ушами, выпуклыми чернильно-фиолетовыми глазами, в слезах и сукрови, стоящая на траве посреди двора.

Видение было необъяснимым, напоминало бред искривленного пространства, приславшего по световому лучу образ отрубленной звериной головы.

– Ну просто вылитый поручик Ржевский, – засмеялся рядом с Белосельцевым Гречишников, любуясь красавцем Шептуном. – Так, значит, завтра авиарейсом, без прикрытия истребителей, к другу Масхадову?.. Э-хе-хе, банкетные политики… Армии за ними придется дерьмо разгребать…

Видение исчезло. Снова задвигалась красивая голова генерала, кому-то улыбалась, кивала.

– Ну пошли, – сказал Гречишников, – хорошо поработали… Нам здесь больше нечего делать… Ждут в другом месте. – Он взял Белосельцева под локоть. Болтая о пустяках, повел к выходу.

Глава двенадцатая

Из Кремля они уезжали в дожде, в слюдяном потоке, который накрыл Москву водяной мерцающей толщей. Белосельцеву казалось, он плывет среди утонувшего города, пробираясь сквозь зеленоватые заводи улиц, протоки переулков, где в утонувших домах, в наполненных водой квартирах висят абажуры, стоят в библиотеках книги, расставлены на столах тарелки и чашки, и молчаливые, колеблемые течением люди сидят за столами, с распущенными, плавающими волосами. Это напоминало сновидение, когда знакомые образы возникают размытые и поколебленные рябью, встречаясь друг с другом в необычных, невозможных наяву сочетаниях. Белокаменный дворец, светящийся, словно жемчуг, и мимо него проплывает ярко-синяя надувная реклама газеты, похожая на фантастическую глубоководную рыбу. Чудный храм с изразцами и кустистыми золотыми крестами, и рядом, заслоняя его, огромная бутылка пива «Балтика» с отекающей перламутровой пеной. Памятник Пушкину, печальный, с понурой головой, и вокруг его шеи, словно огромная светящаяся водоросль, обмоталась огненная надпись.

Город еще был узнаваем, еще прочитывались на стенах названия улиц и номера домов, но он был уже заселен обитателями подводного мира. Вокзальная площадь с озаренным стеклянным куполом была наполнена розовыми медузами, проплывающими прозрачной флотилией. Вокруг высотного здания, мерцая чешуей, струились рыбьи стаи, мгновенно замирали мерцающим сонмищем, а потом, по неслышному приказу, разом поворачивались и плыли в другую сторону. Это напоминало гипноз, и Белосельцев не противился сладостному наваждению.

– Вижу, Виктор Андреевич, как ты устал, как мучают тебя сомнения. – Голос Гречишникова, мягкий, отеческий, звучал сквозь шелест дождя и рокот мотора и лишь усиливал ощущение гипноза. Он будто раздавался во сне, среди утонувшего города, где знакомое здание газетного концерна напоминало потопленный крейсер с еще горящими иллюминаторами, но уже окруженный множеством серебристых, уходящих вверх пузырей, сквозь которые проплывало розовое стадо кальмаров, пульсируя щупальцами, как маленькие живые кометы. – Если бы ты знал, как я тебя понимаю. Я и сам в минуты печали помышляю о побеге, о тихой обители, одинокой и возвышенной старости, когда пустынная дача, астры на клумбах, вялый огонь в камине, и можно сидеть, набросив на плечи плед, листать запыленную книгу Тацита или Плутарха, смотреть, как тихо гаснет за окнами осенний день.

Военное министерство опустилось на дно, и в наполненном водой гардеробе вяло колыхались, стремясь к потолку, повешенные генеральские шинели, и в затопленных кабинетах