Господин Гексоген - Александр Андреевич Проханов

– Что может быть важнее для такого философа, как ты, осмыслить прожитую огромную жизнь, прозреть ее смысл, написать свою «Книгу царств», которые ты покорял, перед тем как смиренно постучаться в Царствие Небесное с надеждой, что тебе отворят.

Стадион казался заросшим подводными мхами и травами, скульптуры атлетов начинали покрываться кораллами, высоко над трибунами, перевертываясь, играя хвостом, плавал огромный кит, и сверху, от удаленной поверхности, расходящимся бледным снопом падал свет.

– Но, друг мой, не время нам читать фолианты и писать о галльских походах. Родина наша в беде, ее взяли в плен, как рабыню. Ее убивают и мучают, и никто, кроме нас, ей не сможет помочь.

Старинное здание банка с полукруглыми окнами, с чугунными фонарями и тумбами казалось подводной пещерой, и над входом застыл осьминог, чуть заметно свивая розовые чуткие щупальца, выкатив черно-лиловый глаз.

– Как победить насильников? Кто-то молится, надеясь на чудо, взывая к милости Божией. Кто-то подготавливает взрывчатку, собираясь взорвать министерство. Кто-то пускается в пьянство и в безбрежный разврат. Кто-то бежит за границу, оставляя Россию в беде. Но только наш путь, наш Проект Суахили приведет к победе. К русской Победе, как ты говоришь. И тогда, постучавшись в Небесное царство и услышав строгий вопрос: «Что сделал в жизни земной?» – ты сможешь ответить: «Жертвовал собой для Победы».

Голос тихо вещал, словно несся из перламутровой раковины. Белосельцев внимал не смыслу, а шумящему мягкому звуку утонувшего города, куда его погрузили, как в сон. И теперь нашептывали, давали наставления, управляли его волей, судьбой. И он не противился, жил и действовал, как во сне.

Сон кончился вместе с дождем. По мокрому асфальту бежала толпа, складывая сырые разноцветные зонтики. Город всплыл, омытый, перламутровый, сочный. Автомобили раздували из-под колес шипящие водяные усы. И только на тротуарах, откуда убегала вода, лежали обрывки водорослей, шевелились медлительные вялые звезды, мелькали рыбьи мальки.

Они подкатили к Останкинскому телецентру, к зеленому стеклянному бруску, окруженному колючим чешуйчатым блеском. Казалось, мясистый громадный червь разрывал землю, возносил сгустки пульсирующей плоти, словно полз на небо, сотрясаемый перистальтикой, возгоняя ввысь темные дымные клубы. Это место, когда-то любимое Белосельцевым, куда приводила его в детстве бабушка, к пятиглавой чудесной церкви, где он несколько раз стоял в печальном сумраке богослужений, это место после пулеметного расстрела толпы, кровавых, пробитых пулями тел, устилавших подножие башни, вызывало у Белосельцева непроходящее омерзение и ужас. Оно было отмечено несмываемым пятном смерти. Являлось средоточием самых жестоких и враждебных Белосельцеву сил.

– Куда ты меня привез? – Выйдя из машины, Белосельцев задохнулся от, казалось, ядовитого воздуха, от незримой радиации смерти, источаемой огромным стеклянным боксом, напоминавшим инфекционную больницу. – В этом проклятом месте у меня начинают болеть старые раны, ныть переломы, обостряется язва и повышается до опасных пределов давление.

– Не мудрено, – ответил Гречишников. – Плотность сознательно совершаемого зла превышает в «Останкине» все прочие места в России, включая территории массовых казней, концлагерей или тайных фабрик по изъятию органов у похищенных детей. Экстрасенсы здесь не могут работать. У них случаются инфаркты и кровоизлияния в мозг. Чтобы рекультивировать это место, потребуется лет триста, и оно будет возвращено в землепользование вместе с Чернобылем.

Белосельцев воззрился на башню, на ее затуманенное, погруженное в тучи острие, и ему померещилось, что в тумане и копоти, среди вихрей эфира, носятся духи. Безобразные голые ведьмы и пучеглазые колдуны, похожие на телеведущих, только с трупными пятнами на лобках и поросшими шерстью животами.

Из стеклянного здания вышел Буравков, поднимая руки к башне, словно вознося ей молитвы:

– Добро пожаловать в электронную империю Астроса!..

Они вознеслись на лифте к верхним этажам. Проследовали по коридорам, где неустанно сновали изможденные молодые люди и чахоточные, прокуренные до селезенок девицы. Как во сне, задевали друг друга локтями, переворачивались от столкновений. Иные – не раскрывая слипшихся глаз. Иные – закатив лунные, без зрачков, белки. Кто-то допивал на бегу, пребывая в летаргическом сне, чашечку кофе. Кто-то курил, окутанный дымом, словно тлела на нем одежда. Некоторые говорили сами с собой, хохотали, жестикулировали, что-то объясняя невидимым собеседникам. Среди них, узнаваемый, пожелтелый, как старый бильярдный шар, припадая на подагрическую ногу, держа в фарфоровых зубах маленький американский флаг, пролетел телеведущий Познер. Белосельцев и не думал его останавливать, лишь удержался, чтобы не сделать подножку, представляя, как Познер станет скользить подбородком по линолеуму, выставляя вперед полосатый флажок, трепещущий, как на капоте «Кадиллака».

Они миновали обветшалую, дурно пахнущую часть стеклянного корпуса. Достигли поста, на котором блестели турникеты из нержавеющей стали, стояли детекторы, мерцали глазки контролирующих индикаторов и охранники в черных униформах, с короткими иностранными автоматами осмотрели их ледяными глазами, не убирая пальцев со спусковых крючков.

– Это со мной, – произнес Буравков, проводя товарищей сквозь систему контроля, которая обилием звонков, разноцветных миганий, рентгеновских снимков, казалось, показывала содержимое их желудков, форму позвоночников, группу крови и рисунок глазного райка.

По ту сторону контроля открывался иной мир – стерильный, хрустальный, драгоценно-прозрачный, благоухающий озоном, украшенный витражами, инкрустациями, с висящими на белоснежных стенах дорогими картинами модных художников.

– Мы находимся с вами в лечебном корпусе, где средствами телевизионной терапии по рецептам профессора Астроса лечат застарелые болезни русского народа, подготавливая его к новой миссии, которую он должен сыграть в мировой истории.

Буравков произнес это без иронии, проникновенным голосом, что заставило Белосельцева оглядеть потолки и стены, где, по-видимому, были спрятаны сверхчувствительные звуковые сенсоры.

Они оказались в приемной, пустой и вместительной, как вокзальный зал ожидания. Поместились в удобные кресла, откуда Белосельцев наблюдал за ожидавшими приема посетителями, удаленными в мягкий сумрак другой половины комнаты. Там были робеющие генералы с лампасами, какой-то затейливо разодетый господин в вызывающих белых носках и два чернобородых, хасидского вида, еврея, с длинными, будто войлочными пейсами, в черных сюртуках и шляпах, с которыми не расставались, как птицы с перьями.

Посреди комнаты, на деревянном постаменте, напоминавшем алтарь, высилась стеклянная колба, в которой металась зеленая пульсирующая синусоида, словно уловленный и запаянный в стекло электронный иероглиф. В хрустальном объеме возникал мерцающий знак, вырванный из строки древнего халдейского манускрипта. Надпись было невозможно прочесть, но она бежала в мягком сумраке комнаты, вещала о забытых знаниях, древнем колдовстве, утерянной формуле мира. Астрос владел этим знанием, запаянным в магический электронный кристалл.

– Генералы представляют ракетные войска стратегического назначения, – полушепотом пояснил Буравков, взявшийся выполнять обязанности гида. – Мы намерены с помощью боевых ракет с полигона Плесецк запустить серию наших