Прощай, Анна К. - Лера Манович

смотрела, как высокая трава колышется над ржавой железякой. Проходили мимо люди. Под гору и в гору. Ветер гремел жестянкой. Солнце садилось за рекой. И текст был везде, прекрасный и живой, обозначенный когда-то человеком, но, как одичавшая собака, уже забывший человека.

Подумала, что Зона у Тарковского – это и есть Литература. Неведомая, красивая и страшная. Зона живет по своим законам и не нуждается в нас, но отзывается на вторжение. Вы либо пропадаете, либо куда-то доходите. Но нет в этом никакой вашей заслуги, так как нет ни стратегии, ни рецепта. И уж тем более смешно думать, что человек в литературе делатель. Он – жатва.

Тапки Микеланджело

Мама купила Сергею Николаевичу шлепанцы для дачи.

– Великоваты, – хмуро сказал мой отчим, сунув в них ноги и обнаружив излишки подошвы спереди и сзади. – Но дело поправимое.

С этими словами он взял топор и, не сняв шлепанцев, небрежно обрубил выступающие задники.

– Что ты делаешь?! – воскликнула мама.

– Отсекаю лишнее, – надменно сообщил Сергей Николаевич и ушел пилить какую-то хрень у забора.

* * *

Мама и отчим, пребывая в состоянии непрерывного ремонта и стройки, так захламили свой дачный дом, что принимать там гостей просто невозможно. Поэтому всем их посетителям почти сразу предлагается пройти ко мне. Это тот уникальный случай, когда при жизни писателя в его дом регулярно водят экскурсии, не обращая внимания на протесты хозяина, да еще заставляя его перед этим убирать в комнатах. Чтоб перед людьми стыдно не было.

* * *

Мое тихое деревенское утро началось со звуков пилы и топора.

– Варя, складывай деревяшки по размеру, – руководила мама снаружи за стеной.

– Нельзя ли потише! – крикнула я в стену и была услышана, так как действие происходило в полуметре от моей головы.

– Мама просит потише, – сказала Варя.

– Маме вставать пора, – сказала моя мама. – Спит как лошадь.

– Вы не могли бы пилить в другом месте? – пискнула я.

– Нет! – отозвалась мама. – Тут хорошая тень.

* * *

– Зачем вы поставили душ прямо посередине участка? – спрашиваю я.

– Чтоб не видеть ваши рожи! – бойко отвечает мама.

Я не против. У меня мизантропия третьего уровня. Но душ закрывает вид на изгиб реки, который раньше открывался с маминой веранды.

А вообще смешно искать покоя на даче, когда все в отпуске. Какой тут покой. Времени мало, а незакрытых гештальтов полно. Любовь пульсирует и ищет выхода. Солнце садится за рекой. Свистят невидимые птицы, трещат невидимые цикады, и кто-то Невидимый готовит тебе что-то. Лучше не знать заранее что.

Писатель-мизантроп

После осмотра посетителями «дома писателя», замера комнат и ощупывания стен, наведения справок, что сколько стоило (утеплитель, фундамент, доставка), мама предложила гостям выпить кофе. Моего кофе, которого осталось только до завтра и который можно купить только в городе!

– Сейчас Лера сварит нам кофе! – сказала мама, улыбаясь, как дрессировщик со стажем.

Я сказала, что пить кофе в тридцатиградусную жару не намерена, сделала гостям противную мину и закрылась в доме. Так рождаются истории о писателях-мизантропах.

Дверь

Перед сном – традиционное чаепитие.

– Дверь закрывайте! – покрикивает на входящих отчим, сидя нога на ногу на первом этаже своего дома, где по совместительству располагается общая кухня. Дверь новая и закрывается туго. Я шныряю с кружками и продуктами туда-сюда, и многократное закрывание двери меня злит. Тем более что в доме очень душно. Оставляю дверь приоткрытой.

– Я попросил закрывать дверь! – грозно говорит отчим.

– Да ладно вам, – говорю я.

– Что значит ладно? Я у себя дома! Вот идите на свой триста второй участок и там делайте, что хотите.

– А я и здесь у себя дома, – говорю я.

– Нет! Идите на свой триста второй. А здесь моя территория!

– Тогда вы тоже у нас не хозяйничайте, – говорю я. – А то ваша жена весь день сегодня у нас просидела.

Я разворачиваюсь и иду к двери.

– Мы им воду отрубим, – говорит отчим маме. – Посмотрим, сколько они без воды протянут.

– А мы вам в наш туалет ходить запретим, – говорю я. – Посмотрим, сколько вы протянете.

– А мы придем и насрем у вас на веранде, – говорит отчим и гогочет.

– А мы придем и насрем у вас на могиле, – говорю я.

Мама делает испуганное лицо. Отчим щурится и с удовлетворенным лицом отпивает чай. Дверь закрывается и открывается.

Музыка

И вот, часов в шесть вечера, когда все обиды озвучены, когда все выговорено, выплеснуто, заедено колбасой и запито кофе, солнце перестает греть и летний душ начинает остывать. Блестит вдалеке неласковая река Дон. И вдруг становится красиво и бессмысленно. И мама говорит:

– Варечка, сыграй на флейте.

Варька берет флейту и начинает играть. С ошибками и неправильными паузами. Мелодии, которые я слушала семь лет, но так и не удосужилась запомнить, кто автор. Солнце садится за яблони. И кажется, что мы все попали в бороздку какой-то глупой и запиленной пластинки, которую крутят каждое утро снова и снова. Но все равно это музыка, и она когда-нибудь оборвется. И ты ненавидишь ее за то, что она повторяется, и любишь за то, что она кончится.

Солнечный удар

Пережив еще один жаркий день, ты выходишь в шестом часу и идешь к Дону. Впереди желтющее поле и тополя и домики с красными крышами. Красота слишком приторная для фотографий, но веселая вживую. Спускаешься к воде и не узнаешь пляж: все заросло и текут быстрые и непрозрачные воды. Мимо и зло текут. И плыть нельзя, потому что унесет, и не выберешься. И дурная такса, которая здесь с тучной хозяйкой, все время подходит к тебе сзади, щерится и нюхает ноги. И ты заходишь по пояс, боясь, что, если лечь на воду, уплывут тапки. Тут все купаются в резиновых тапках, потому что иначе порежешь ноги. Выходишь, и жирные оводы кружатся над верхней, потной частью твоего тела. И такса с противной мордой опять нюхает ноги и опять сзади. И какие-то мужички в пестрых плавках спрашивают, хороша ли водичка. И улыбаются, будто это место отдыха.

Идешь назад, в гору. Входишь в поле подсолнухов, которые выше тебя. Из-за облака выкатывается солнце и начинает так жарить, будто ему неизвестно, сколько времени. И ты чувствуешь, как взмокли волосы под шляпой, и идешь по потрескавшейся от жары черной земле. Идешь мимо заграждений, где дачники с застывшими от мучения лицами поливают пышные и жалкие овощи, высаженные рядами. И вот тут. Вдруг. Нападает на тебя такая незнакомая бабья злость, будто жить тебе здесь вечно, ходить под этим злым солнцем